Книга Париж никогда тебя не оставит, страница 55 – Эллен Фелдман

– Я так понимаю, меня накажут за то, что я на тебя кричала, и спорила с тобой, и сбежала из дома.

– Разговор не о наказании. А об извинении.

– Ну ладно. Извини. Ты не самая гадкая мать в мире.

– О моем извинении, а не о твоем.

Виви повернулась и посмотрела на нее.

– За то, что продолжала упорствовать вчера вечером и до этого тоже. За то, как я отреагировала, когда ты хотела ходить на службу в синагогу, и когда зажгла менору, и за все остальное.

– Мое религиозное пробуждение, как ты это тогда назвала.

– Прости. Сарказм с моей стороны был неуместен.

– Ты была противной. – Виви отвернулась и снова уставилась неизвестно куда прямо перед собой. – Ты не самая противная в мире мать, но это было несправедливо.

– Знаю. И мне очень жаль. Но я была настолько категорична не без причины.

– Потому что религия в ответе за боґльшую часть зла, творившегося на протяжении истории, – сказала Виви, подражая интонациям матери. – Крестовые походы. Инквизиция. Назови что угодно – моя мать будет против.

– Тебе известен хоть кто-нибудь, кто станет выступать за крестовые походы или инквизицию? Прости, снова сарказм. Но в этом случае у меня имелись более конкретные возражения.

– А именно?

– Мне не хотелось, чтобы ты увлекалась своим еврейством, потому что ты не еврейка.

– Ну вот опять. Мы – не религиозные евреи.

– Мы вообще не евреи.

Виви снова резко повернулась к ней:

– Что?

– Я сказала, мы не евреи. Мы католики. Или, скорее, я родилась и выросла в католической вере. Крещение, святое причастие, конфирмация. Весь набор. И я не ходила к исповеди только для того, чтобы составить компанию моей подружке Бетт. Я сама исповедовалась. Пока мне не стукнуло шестнадцать. Мама была расстроена, когда я перестала это делать, но отец был атеистом, и он сказал, что я уже достаточно взрослая, чтобы принять решение самостоятельно.

– Не понимаю. Почему же мы стали притворяться евреями?

– В агентстве просто решили, что мы евреи, когда они нашли нас в том лагере.

– Просто решили?

– Там была такая неразбериха.

– Я не понимаю. Если мы не евреи, почему тогда ты им просто об этом не сказала?

– Это сложно объяснить.

– Другими словами, снова тайны.

– Ну хорошо. Я им не сказала об этом, потому что это был способ выбраться из Франции и уехать в Америку.

– А почему ты хотела выбраться из Франции?

Шарлотт колебалась. За всю ее редакторскую карьеру слова еще не были настолько для нее важны.

– После Освобождения там была не просто неразбериха. Там было опасно. Люди прошли через ад – у каждого свой. Им нужны были козлы отпущения. Те, кого можно было во всем обвинить.

– За что?

– За все, через что они прошли.

– Я все еще не понимаю. Почему они хотели обвинить в этом нас? Мы с тобой что, сделали что-то плохое?

Шарлотт снова замялась.

– Мы сделали?

– Не мы. Но некоторые люди думали, что я сделала.

– Ты доносила на других евреев? То есть просто на евреев? Или что-то в этом роде?

– Конечно, нет.

– Так что же ты сделала, что люди хотели тебя наказать?

– Я брала продукты, на которые не имела права.

– То есть ты их крала?

– Не совсем.

– Тогда что?

– Я принимала в дар продукты, хотя не должна была этого делать.

– Не так уж страшно звучит. Ты говорила, люди в то время голодали.

Она вынула руку Виви из кармана и сжала.

– Я брала еду у немецкого офицера.

Виви выпрямилась.

– Да, наверное, это другое дело. – Она на секунду задумалась. – А почему он давал нам еду?

Ее дочь не была глупа. Она сразу заглянула в самый корень проблемы.

– Он часто бывал у нас в книжном. Заметил, какая ты была истощенная.

– Тогда это и в самом деле моя вина. Если бы ты обо мне не беспокоилась, ты бы не стала брать у него еду, верно?

– Как ты могла быть в чем-то виновата? Ты была еще совсем маленькой. Однажды он пришел в магазин, когда меня не было, а женщину, которая осталась за тобой присмотреть, арестовали, и ты была совершенно одна. Так он тебя и нашел, больную, голодную и орущую. Он был врач. Дал тебе аспирин, чтобы сбить жар. Тебе может показаться, что в этом не было ничего такого уж особенного, но дефицит тогда был ужасный, и мне достать аспирин не удалось. Кошмарное было время. Дети умирали от воспаления легких, от кори, от других болезней, которые нечем было лечить. А после этого он начал приносить нам молоко и другие продукты. Для нас обеих, – быстро добавила она. Ей хотелось, чтобы Виви перестала плохо к ней относиться, но не хотелось, чтобы Виви начала плохо относиться к себе.

Виви снова откинулась на спинку скамейки. Шарлотт знала, что она пытается как-то осмыслить эту историю.

– Это все еще не объясняет, как мы оказались в лагере.

– Он нас туда отправил.

– Значит, он все-таки не был таким уж хорошим.

– Он сказал, что для нас это будет самое безопасное место. Прятаться надо на виду, так он говорил. Он сам делал это долгие годы.

– Как это?

– Он был евреем.

– Ты вроде бы сказала, что он был немецким офицером.

– Так и есть, но, кроме этого, он был евреем. По его словам, в нацистской Германии самым надежным для евреев местом была армия. Пока никто об этом не узнал.

– Это какой-то бред.

– Я сначала отреагировала так же. Но это правда.

– Ну ладно, значит, был еврейский немецкий офицер, который меня спас. Но почему меня, почему нас? Он должен был бы помогать настоящим евреям.

– Я же тебе рассказала. Он часто приходил в книжный. Ему было одиноко. Мы были рядом. И он к тебе привязался. На самом деле все просто.

Виви подумала еще.

– По мне, это вовсе не просто. Звучит как полный бред, – повторила она.

– Во время войны бредовые вещи случались постоянно.

На это Виви ничего не сказала. Она все еще пыталась найти в этой истории хоть какой-то смысл.

Шарлотт отпустила ладонь дочери и сунула руки в карманы. Солнце уже зависло над башнями Сентрал-Парк-Уэст в стиле ар-деко, и тени деревьев, окружавших лужайку, сделались глубже и длиннее. Весной больше и не пахло. Шарлотт встала.

– Вот почему я так гадко себя вела. Я не видела смысла извлекать на свет божий всю эту историю. Я боялась дать о себе знать моим французским знакомым. Кое-кто из них – как, например, наша старая консьержка и некоторые мои друзья (она решила не упоминать Симон, единственное имя, которое Виви могла узнать) – были довольно-таки сильно на меня злы. Вполне может быть, что им до сих пор хочется свести старые счеты.