Книга Париж никогда тебя не оставит, страница 57 – Эллен Фелдман

– Ты больше не будешь так думать, когда услышишь то, что я собираюсь сказать.

– Позволь догадаться. Тебе хочется повышения жалованья, понижения арендной платы, кабинет с настоящей дверью или все вышеперечисленное.

– Это немного более серьезно.

– Ясное дело. А не имеет ли это, случаем, какого-то отношения к той вчерашней истории с Виви? Признаю, у Ханны есть эта манера бросаться туда, куда боятся ангелы ступить ^[62], но намерения у нее и в самом деле были самые лучшие.

– Я знаю, и я благодарна.

– Тогда в чем дело?

Она отпила из своего бокала. Лед звякнул о стекло, когда она поставила бокал на столик.

– Это я здесь под фальшивым предлогом.

– Такое можно сказать обо всех нас, разве нет?

– Нет, я имею в виду в буквальном смысле. Виви назвала меня еврейкой, которая сама в себе это ненавидит.

– Интересно, почему я слышу в этом утверждении отголосок Ханниных речей?

– Какая разница, откуда это пришло. Все равно это неправда.

Он пожал плечами.

– Я не еврейка, которая себя ненавидит. Я вообще не еврейка, и в этом моя вина.

Секунду он молча смотрел на нее.

– Что ты пытаешься мне сказать? Что ты, как это называют, пыталась «сойти за свою», только наоборот?

Она кивнула. Он ненадолго задумался.

– Должен признать, это оригинально. И объясняет отсутствие у тебя чутья. – Еще одна долгая секунда. – Я не стану спрашивать, зачем ты на это пошла. Не думаю, что тебе было мало того, что уже с тобой произошло, и ты решила дополнительно поискать на свою голову неприятностей. Но если не возражаешь, то скажу: кому какая разница?

– Для Виви разница есть. И для меня тоже.

– Тебе хочется стать еврейкой?

– Мне хочется, чтобы в прошлом я никого не обманывала. Ты – вы с Ханной – помогли мне сюда перебраться, потому что думали, будто я еврейка.

– Вообще-то я был порядком удивлен. Я никогда не думал про твоего отца, что он еврей. Но так мне сказали в агентстве.

– Они сами сделали этот вывод. Я никогда им этого не говорила.

– Так это оно и есть? Твое великое признание? Шарлотт Форэ пыталась сойти за еврейку?

– Дело не только в этом. – Она рассказала ему о Джулиане и о продуктах, которые тот неизменно приносил. Об остальном она говорить не стала. Это и не было нужно. Хорас мог догадаться и сам. – Так что теперь ты понимаешь, – закончила она, – что я сотрудничала с врагом. Я была коллаборационисткой. – Словечко «горизонтальной» она решила не добавлять.

– Коллаборационистка. Интересное определение. Но что оно означает? Какое-то время назад в одной рукописи, которую мы печатать не стали, я прочел, что на протяжении четырех лет Оккупации твои соотечественники, все до одного – добропорядочные французы, написали немецким властям и их французским подручным почти миллион доносов, разоблачая своих друзей, врагов и даже родственников как евреев, социалистов, коммунистов и прочих врагов рейха. И каким же был твой вклад в это число?

– Чтобы стать коллаборационистом, необязательно кого-то разоблачать.

– А, понятно. Ты предоставляла им информацию другого рода. Планы саботажа, время и место сходок участников Сопротивления, места, где прячутся сбитые пилоты союзников.

– Тебе прекрасно известно, что ничего подобного я не делала.

– Я пытаюсь понять, что же такого ты сделала.

– Я тебе уже рассказала. Не заставляй меня это повторять.

– Я просто хотел бы сообразить, где именно нам нужно проводить черту. Понятное дело, взять у врага апельсин для ребенка, который с рождения не видел витамина С, – это отвратительное преступление, но как насчет «спасибо» немецкому солдату, который придержал для тебя дверь, – это предательство своей родины или просто случайность, произошедшая из-за того, что тебе с детства прививали хорошие манеры? А невольная улыбка – это дань врагу или неконтролируемое проявление чувства юмора?

– Это было нечто большее, чем просто хорошие манеры или условные рефлексы.

– Я понимаю.

– Правда? Они устраивали на людей облавы и отправляли их на смерть.

– Мы об этом уже говорили. Насколько я могу судить, ты в этих преступлениях не участвовала. Послушай, Чарли, я в оккупированном городе никогда не жил, но тем не менее догадываюсь, на что это было похоже. Пусть первым бросит камень тот, кто никогда не проявлял ни малейшего сочувствия по отношению к врагу.

– Некоторые и не проявляли.

– Флаг им в руки.

– В нашем доме жил один человек. Заядлый курильщик. До войны я ни разу не видела его без сигареты во рту. Когда мы встречались на лестнице, его можно было почуять за два этажа. Когда настала Оккупация, вид у него сделался как у эпилептика. Его трясло от нехватки табака. Однажды на улице я увидела, как какой-то немецкий солдат предложил ему сигарету. Это-то и было хуже всего. Иногда кто-то из них проявлял доброту. И тот человек – курильщик – продолжал идти дальше. Будто вообще его не заметил.

– Это, конечно, сильно помогло ходу военных действий.

– По крайней мере, он мог на себя в зеркало смотреть.

– Солипсическое удовольствие. Ты никогда не задумывалась – может, нам с тобой стоит поменьше заглядывать себе в душу и побольше смотреть друг на друга?

– Это что, и есть твое решение?

– А ты можешь придумать лучшее? – Он подкатился поближе. – Вставай.

– Ты хочешь вышвырнуть меня из дома?

– Ты прекрасно знаешь, что я не собираюсь тебя вышвыривать. Я предлагаю тебе утешение. Такого праздника, как тем вечером в редакции, не будет, но немного человеческого тепла еще никому не вредило.

– Сейчас не время для этого.

– Именно сейчас – самое время.

– Ты разве не понял, что я пытаюсь тебе сказать? Я не просто улыбалась кому-то или говорила спасибо. Я спала с врагом.

– Вставай, Чарли.

Она продолжала сидеть.

– Если тебе утешение не нужно, оно нужно мне.

– Зачем тебе утешение?

– Я только что обнаружил, что женщина, которую я люблю, – колосс на глиняных ногах.

Он потянулся к ней, взял за руки и попытался привлечь к себе, но она все не двигалась с места. Некоторое время они так и сидели. По улице проехала машина. Шумела батарея отопления. За окном гавкнула собака, мужской голос попросил прощения, а женский ответил, что ничего страшного, она любит собак.