Книга Пуговицы, страница 77 – Ида Мартин

— Твои поступки детские и рассуждения детские. Но даже Даша на такую дичь вряд ли способна, — он продолжал злиться, но руку оставил.

— Мне просто страшно, — призналась я. — Очень. Мне кажется, что из-за всего этого с Надей что-то всё-таки происходит.

— У тебя есть фотографии этой надписи?

— Нет, я сразу её стёрла.

— Зачем?

— Не знаю. Меня она пугала.

— Ну вот, опять! Тебе ни советы не нужны, ни помощь. На самом деле ты хочешь, чтобы всё ещё больше усложнилось. Тебе так нравится. Так удобнее. Можно сказать, что всё просто запутанно, и ни за что не отвечать.

— Это неправда.

— Правда. Это твоё бегство Микки. Отрицание. Отрицание того, что ты никак не можешь справиться со своей жизнью и она несётся, как потерявшая управление машина. А тебе проще визжать, кричать, обвинять водителя или кого-то ещё, чем попытаться сесть за руль самой.

— Всё совсем не так. Всё наоборот. Я очень пытаюсь удержать этот руль, но машина всё равно не слушается. Как ты не понимаешь?

— Не понимаю. Потому что, когда я предложил тебе помочь справиться с этим, ты всё равно выбрала этот свой хаос.

— Я ничего не выбирала. Я не могла. Я вообще не умею выбирать.

Он был такой согревающе-тёплый, разумный, правильный и взрослый, что я сама начала казаться себе полной психичкой. Неуравновешенной и одержимой. Уж его-то «машина» уверенно ехала по ровной, широкой дороге.

— Попробуй никого не обвинять. Попробуй оправдывать.

— Это как?

— Взять хотя бы Надю, раз тебя она так волнует. После смерти её отца и брата мать совсем чокнулась. На дочку ей было плевать. Она поклонялась мёртвым, как святым, и приучила к этому и Надю. Идеализировала их семейную жизнь до аварии и довела до абсурда. Надя вообще во всех мужчинах видела ответы на свои проблемы. Ей казалось необходимым заслужить их расположение и любовь. Она гонялась за ней и добивалась, как могла. Любыми способами. Лаской, помощью, шантажом.

Надя придумала себе семью, как играют в это в Пуговицах. И верила в неё настолько сильно, что эта фантазия уже выходила за рамки допустимого. Но отчасти я её понимал и жалел. Она помогала нам, и кроме любви взамен ничего не просила.

Вот поэтому она так взъелась на тебя. Испугалась, что ты отнимешь её мир и мечты. Это страшно, когда у тебя отнимают мечты. Человек тогда способен на что угодно.

— Почему ты её защищаешь?

— Я не защищаю, лишь предлагаю взглянуть со стороны, в которой нет виноватых.

Мы въехали в Москву. За окнами замаячили огни высоких светящиеся зданий.

— Иногда думаешь, что знаешь человека, но, на самом деле, совсем его не знаешь, — сказала я. — Сегодня он добрый, хороший, любящий, а на завтра готов избавиться от тебя. Вам с Дашей повезло. Вы хоть и в сложной ситуации, но вас всегда кто-то любил. Вы всегда были кому-то нужны. Поэтому ты весь из себя такой уверенный. Ты всегда нужен был маме, Даше, потом Наде. Но, знаешь, у меня хоть и есть дом, и дед, и друзья, но это ничего не значит. Исчезни я в один прекрасный день, никто не заметит. Я, как та пуговица, которая неплохо смотрится, но ни к чему не подходит. Я сама по себе. Поэтому, Слава, я никому не верю. Может, я и потерялась, но не сошла с ума.

— Хочешь знать, что я делал вчера?

— Ну.

— Мы с Дашей ходили в ТЦ покупать для тебя подарок на Новый год.

— Правда?

— Вот почему я не объяснил, что это были за дела, но я ни слова не говорил про работу. Даша хочет, чтобы ты тридцать первого пришла к нам и мы отмечали его вместе. С мандаринами и оливье. Это она так сказала. Просто знает, что мама всегда заставляла меня его делать.

Дыхание перехватило. Я хотела что-то сказать, но задыхалась.

Странное чувство. Одновременно и благодарность, и злость. Злость на саму себя и полнейшее неприятие того, что всё это может происходить со мной.

То, что должно было принести радость, утешить, вдруг отдалось под рёбрами острой болью. Как если бы долгие годы в моём теле сидела пуля, и тут вдруг появился хирург, пожелавший из самых лучших побуждений извлечь её.

— Почему ты плачешь? — Томаш неожиданно перепугался.

У него было такое лицо, как будто он меня ударил, но сам не понимает, как так получилось.

— Я не могу прийти к вам. У меня Кощей. Ну, куда я его оставлю? В Новый год.

— Вы раньше всегда семьёй отмечали?

— Нет. Они с Ягой. Я к ребятам ходила… А теперь не могу.

— Ну, не расстраивайся, придумаем что-нибудь. Он же не всю ночь будет сидеть… Я могу прийти за тобой.

— Нет! Не надо. Ты не понимаешь!

— Не понимаю.

— Ну, зачем бы всё это говоришь и предлагаешь? И подарок зачем? Мы с тобой всего полтора месяца общаемся. И я… Я не знаю, куда от тебя деться. Пока тебя не было, пока ты не пришёл к нам и не начал свою подлую игру, всё было хорошо. А теперь… Теперь ты говоришь, что я параноик. Хотя ко мне на самом деле кто-то приходил ночью. Я не хочу всего этого. Я хочу обратно в свою спокойную, безалаберную жизнь, где я сама всё решаю. Где нет всего этого безумия и хаоса. Где нет этой идиотской любви, и где мне нет никакого дела, врут мне или нет, где мне пофиг, вру ли я. Где нет никаких отношений, где нет зависимости и паранойи тоже нет, потому что доверие — это сбой. Доверие — это противоестественное признание собственной беззащитности. Собаки, выражают своё доверие, ложась на спину и открывая горло и живот. Показывая свою беззащитность, вот как они выражают доверие. Но в живых остаются лишь те, кто никогда не полагается на доверие и держит всё под контролем. Ты… ты такой…

Договорить он мне не дал. Может быть, если бы я отдавала себе отчёт в происходящем, мне было бы стыдно оттого, что мы находимся в автобусе, что вокруг много людей и все смотрят на нас, и на то, как мы, вцепившись друг в друга, не справляемся с чувствами.

Но в тот момент для меня не было ни людей, ни автобуса, ни разума. Один сплошной дестрой, без законов и правил, жаркий и неистовый. Хаос чистой воды, в котором жажда получить любовь и быть любимым была сильнее стремления обладать или получать удовольствие.

Мы уехали в другой конец автобусного маршрута почти до самой последней остановки. Голова гудела, уши закладывало, сердце выскакивало. Очнулись только потому, что один единственный пассажир на весь салон что-то громко кричал на азиатском в трубку телефона.

Выскочили на следующей же остановке в каком-то промышленном микрорайоне. Я чувствовала головокружение и тошноту, как от похмелья, Томаш, тщательно застегиваясь, тяжело дышал.

— Вот мы дали, — рассмеялся он.

Я посмотрела на часы. Семь сорок. Влажное лицо и губы тут же закусал колючий ветер.

— Ты меня сводишь с ума, — укоризненно сказал он. — Можешь пообещать, что после того, как я скажу тебе кое-что, это останется между нами и ты никогда никому об этом не расскажешь?