Книга Обещания богов, страница 141 – Жан-Кристоф Гранже

Бивен сразу заметил белый воротничок, врезающийся тому в шею. Священник среди цыган? А почему бы и нет. Это место не было ни трудовым лагерем, ни концентрационным.

— Простите, отец мой.

Он отступал назад, пока не нашел кочку поустойчивее, и посторонился, давая пройти служителю церкви.

— Спасибо, сын мой, — изрек тот низким простуженным голосом.

— Что вы им принесли? — поинтересовался Бивен из чистого любопытства.

Священник засмеялся с видом напускного смирения, раздражившим Бивена. На его взгляд, нет ничего лицемернее церковника, который прощает все, но не мирится ни с чем.

— О, ничего особенного. Еда, одежда. — Священник осуждающе покачал головой. — Их держат здесь в самой великой нужде.

— Вы хорошо их знаете?

— Кого?

— Цыган.

— Я помогаю им вот уже двадцать лет! На дорогах, под мостами, в полях — я прихожу к ним, где бы они ни были.

В свои лет пятьдесят мужчина сохранил очень черные волосы — настоящая грива апача. На кончике носа у него сидели большие очки, которые, казалось, тянули все лицо вперед, как упряжка тянет телегу. А главное, у него была длиннющая изогнутая страусиная шея, над которой располагалась внушительная пасть.

Бивен задумался. Он еще не решил, что делать с Тони. Но он не собирался упускать такой след. Надо рыть дальше и собрать сведения об этих ловари.

Возможно, маленький священник — прекрасный случай узнать о них побольше, и не откладывая. Учитывая, как глубоко он увяз, Бивен готов был поверить, что сам Бог свел его с этим попом на одной дороге.

Рефлекторно он достал свое гестаповское удостоверение — у него не было желания разыгрывать дружескую беседу.

— У меня есть к вам несколько вопросов.

Священник пошевелил плечами, показывая, что у него тяжелая ноша.

— А с этим нельзя подождать несколько часов? Сейчас я должен передать эту поклажу моим друзьям.

«Моим друзьям»? Полудохлым цыганам, которых он время от времени снабжает дырявыми шмотками и просроченной жратвой? В ожидании, пока доберется до своего домика викария и набьет брюхо во славу Младенца Иисуса?

Бивен, пересилив скверное настроение и чувство горечи, заставил себя улыбнуться — и даже слегка поклонился в знак капитуляции:

— Конечно.

— Тогда давайте увидимся ближе к вечеру в моей приходской церкви. Храм Святого Петра, в квартале Моабит.

Даже алкоголь в конце концов стал ее утомлять. Мерзкий вкус сахара и фруктов, ожог, который больше ничего не обжигал, тошнота, поднимающаяся из глубины горла… Эти слишком тяжелые, слишком насыщенные запахи лишали ее последнего подобия чувств. Что до радостей опьянения, о них и говорить не стоило. Уже давно Минна стремилась лишь отключиться, и только. Не веселая и не грустная, она искала лишь полного отсутствия, отстранения, нирваны в сточной канаве.

Когда Бивен во второй половине дня вернулся на виллу, она едва понимала, что он говорит. Нетерпеливый, взвинченный, эсэсовец велел им одеваться: его новый след набирал очки. Никто не шевельнулся. Симон принимал в шезлонге солнечную ванну. Минна пребывала в прострации на диване, с которого даже не сняла прикрывавший его белый чехол.

Бивен рассвирепел и заорал на всю виллу, благо стены из железобетона и пустые пространства отлично отражали голос. В конце концов они задвигались. Казалось, история с цыганами привела Бивена в состояние неудержимой активности. Он швырнул Симону в голову куртку и приказал Минне надеть что-нибудь поприличнее — та была в купальнике.

И вот они оказались в самом сердце рабочего квартала Моабита, у входа в жалкую церквушку. Тяжеловесная, приземистая, обветшалая, она казалась закрытой: створки входной двери были связаны толстой веревкой. У самых стен разрослись чахлые сорняки, вместо свинцовых рам и традиционных витражей окна были закрыты кусками картона.

Сам вид этой церкви выражал все безразличие, чтобы не сказать враждебность, которое нацисты питали к христианской вере. Под небом Берлина не было места для двух богов. Католикам и протестантам для выживания предлагалось следовать единственному правилу: сидеть тихо. Например, заткнуться, когда стерилизовали цыган или без разбора уничтожали евреев.

Внутри — та же разруха. Никакого освещения. Кособокие скамеечки для молитв, казалось, прислонялись друг к другу, чтобы не упасть. Свечи были воткнуты прямо в песок. Помосты гнили у покрытых влагой стен. В нефе витал запах гипса и селитры, как будто время, упадок и запустение в конце концов обратились в плесень.

Минна заметила несколько божьих овечек — женщин, — которые молча молились. Эта часовня не нуждалась во фресках, изображающих восхождение на Голгофу, — она сама была крестным путем, агонией, на которую тяжело было смотреть.

Священник вышел к ним из-за алтаря.

— Что поделать, — пошутил он, — это не совсем Людвигскирхе ^[176], но сам Христос всегда проповедовал смирение.

Минна сочувственно улыбнулась. Какое-то хлопанье заставило их поднять глаза. Пользуясь дырами в крыше, на хоры залетели голуби.

Бивен представил их друг другу.

— Пойдемте ко мне в дом, — предложил священник.

Они двинулись по центральному проходу. Сквозь пропитавшую все вокруг влажность пробивался запах ладана. Мелочь, но Минна сразу почувствовала себя лучше. С самого детства она любила этот жженый аромат — утешительная атмосфера церковной службы, пения, кадильниц. Даже общее впечатление вдруг стало приятнее. Все окружение казалось куда более приемлемым во фруктовом свете сумерек, проникавшем сквозь трещины этой развалины. Неф купался в прозрачной ясности иконы, такой же загадочной, как сокровище в глубине склепа.

Они зашли в большую комнату с серыми оштукатуренными стенами, вся меблировка которой состояла из покосившегося шкафа и простого деревенского стола.

Маленький человечек предложил им рассесться за столом. Скрюченный, как школьник над тетрадкой, сухой, как ивовый прутик, он носил сутану сомнительной свежести и огромные, как олимпийские кольца, очки. Его голова словно расцветала на длинной шее подобно цветку кактуса, а руки были постоянно сложены, как для молитвы — или же как у того, кто с радостью предвкушает вкусную трапезу.

Минне было интересно, что это за новый «ключевой элемент» Бивена. Эсэсовец ничего не пожелал объяснить. Она решила не настаивать: единственное, что она могла с профессиональной уверенностью в нем распознать, — это невроз навязчивого состояния. И грех было бы на него злиться — у нее самой и у Симона был тот же диагноз.