Онлайн книга «Обещания богов»
|
— Слишком рано судить, обергруппенфюрер, но расследование… — Расследования не будет, — спокойно прервал его шеф. Он прикурил сигарету и стал, по всегдашнему обыкновению, расхаживать туда-сюда — по вспаханной земле это было не так-то легко. Увидев, как он споткнулся, Бивен посмотрел на начальника другими глазами. Никогда еще тот не казался таким реальным… и таким пустопорожним. — Главный вопрос в другом: кто это сделал? — Да, кто? — невольно повторил Бивен театральным тоном. — Это могли быть вы, это мог быть я, — не моргнув глазом бросил Пернинкен. — Или же эти сволочи из СД [73]. Или даже, почему бы нет, сама Крипо. — Расследование… — Повторяю, его не будет. Никто не станет терять время на дело, которое так или иначе замнут. Если Винер лежит здесь, у наших ног, значит сам виноват. Пути фюрера… неисповедимы. В этом замечании не было и следа иронии. С точки зрения эсэсовцев все было решено раз и навсегда: Адольф Гитлер бог. Бивен предпочел сменить тему: — Я видел этим вечером герра Кёнига. — Я знаю. Он мне звонил. — Почему вы разрешили ему поделиться со мной информацией о кинжале? — Я не понимаю, как вы могли бы продолжить расследование, не владея всей информацией по делу. На этот раз Бивен чуть было не заорал: «Не держите меня за полного идиота!» Но снова выбрал униженный, почти вкрадчивый тон: — Однако я впервые слышу об этом важнейшем обстоятельстве. О нем не упоминается ни в одном… — Сначала мы должны были увериться, что вам можно доверять. — В каком смысле? — Бивен, за вами следили в последние дни. Теперь мы считаем, что, прежде чем задержать преступника, вы сумеете поступить должным образом. — Позволив вам убить его? Бивен высказался слишком прямолинейно. Даже в гестапо следовало выбирать выражения. — Если я арестую этого человека, — сдал он назад, — то никто не будет заинтересован в том, чтобы его судили и приговорили. Подобная история может сильно запятнать репутацию рейха, не говоря уже об иностранной прессе. Пернинкен не отпустил ни единого комментария. В его молчании сквозило одобрение. — Разумеется, можно было бы уладить дело максимально деликатно, не вынося сор из избы, — продолжил Бивен, — но это также наделает шума. Исчезновение высокопоставленного чина СС не останется незамеченным. Пойдут слухи… — Ближе к делу, гауптштурмфюрер. Бивен набрал в грудь воздуха и кинулся в неизвестность: — Существует территория, на которой офицер СС может исчезнуть самым естественным образом. — Какая именно? — Война, польский фронт. — Что именно вы задумали, на самом-то деле? Бивен выложил все разом: — Я нахожу убийцу, сообщаю вам его имя, и вы посылаете его на фронт. Там он может незаметно… погибнуть. Что может быть естественней, чем смерть на поле боя? — И кто возьмет на себя эту… казнь? Вы? — Именно. Пернинкен улыбнулся в полумраке: — Ваша вечная навязчивая мечта об отправке на фронт. — Мы об этом уже говорили, обергруппенфюрер, мы… — Я передам наверх, — оборвал его Пернинкен. — Но в вашем плане не хватает главного: имени убийцы. — Я скоро его добуду, обергруппенфюрер. — Надеюсь, ради вас же. — Отто Пернинкен снова принялся расхаживать по рыхлым глинистым комьям. Он, конечно же, не осознал иронии своих слов, когда добавил: — Но внимательно смотрите себе под ноги, Бивен. — Я буду осторожен. — Вы мне напоминаете одного эсэсовского офицера, которого я когда-то знал. Он думал, что может использовать нацистский режим… скажем так, в личных целях. — Что с ним стало? Генерал оглядел погруженные в сумерки поля: — Если мне не изменяет память, он зарыт где-то неподалеку отсюда. 36
Беседа с Эрнстом Менгерхаузеном не принесла ничего хорошего, продолжение тоже. Выплакав весь алкоголь в мечтах о том, как она увезет своих «детей» куда-нибудь за моря, где нет нацизма, Минна фон Хассель заснула, как последняя пьянчужка, в своей тачке. Проснулась она только около одиннадцати вечера, чтобы как следует проблеваться — с коньяком это был обычный исход: нокаут с острой тошнотой и желчной отрыжкой. И тогда против всех ожиданий зазвонил больничный телефон… Квартал Моабит, расположенный в западной части Берлин-Митте [74], был известен когда-то двумя равно важными вещами: тюрьмой и прокоммунистическими настроениями. К исходу шести лет национал-социализма расстановка сил поменялась: на дух ничего коммунистического, зато камеры переполнены политзаключенными. Моабит был большим островом, окруженным Шпрее с юга, Шарлоттенбургским каналом с запада, Вестхафенским каналом на северо-западе и судоходным каналом Берлин-Шпандау на северо-востоке и востоке. Нечто вроде отдельного мира, родившегося из индустриализации XIX века, чье рабочее население, и без того теснившееся как сельди в бочке, еще и подыскивало дополнительных постояльцев на ночь — по несколько марок за соломенный тюфяк. Можно не уточнять, что в час ночи в северной части Моабита, рядом с речным портом Вестхафен, не горело ни единого фонаря, а улицы как вымерли. Рабочие спали сном праведным. Итак, ей позвонила Рут Сенестье. Уже почти два года о ней не было ни слуху ни духу. Художница, скульптор, лесбиянка, придерживавшаяся левых взглядов: совершенно непонятно, как она умудрилась выжить при национал-социализме. — Как твои дела? Женщина не ответила. Она просто попросила приехать к ней в «Гинекей», сапфический [75] клуб на берегу одного из водоемов Вестхафена. Это срочно. Недолго думая, Минна приняла душ, оделась и села за руль своего старенького «мерседеса-мангейм». Через час она добралась до цивилизации, то есть доехала до Берлин-Митте, потом по набережным Шпрее до тепловой электростанции Моабита. Припарковавшись у подножия внушительного комплекса с его башней в форме колокольни и похожими на гигантские гаубицы трубами, она двинулась по кривым улочкам, пока не вышла на широкий проспект, который и искала. По обеим сторонам стояли кирпичные дома, как ломти нарезанной коврижки. Никаких фонарей, грунтовое покрытие: стрела, пустынная и отточенная, как мачете. |