Онлайн книга «Мертвый час»
– Да замолчи ты, наконец. С ума, что ли, сошел? – шипела на отставного капитана жена. – Почему рот мне затыкаешь? Разве только я так считаю? У любого спроси. Да хоть у Александры Ильиничны… – Боюсь, Глеб Тимофеевич, наши мнения не совпадут. Дед мой крепостным родился, – огорошила Четыркина Сашенька. – С превеликим борением выкупился у помещика. – М-да, – отвел глаза Четыркин. – Простите… – Простите его, ваше сиятельство, – подхватила Юлия Васильевна. – Глеб от реформы пострадал как никто другой. Имение его было маленьким, заложенное-перезаложенное… История помещика Четыркина оказалась столь типичной, что подробности могли и не рассказывать. К началу Великих реформ в залоге у государственных банков находилось почти две трети российских поместий. Причин тому несколько, но главная – крепостное право. Когда спину гнут задарма, результату грош цена. Свою лепту в разорение внесли и вороватые управляющие, ведь редкие из помещиков сами занимались своим имением. И вовсе не из-за лени – некогда было. По неписаным правилам [40] дворянин обязан был посвятить жизнь государевой службе, военной или гражданской. Вот и приходилось нанимать управляющих, часто абы кого. Попадали имения в залог и по глупости: карточные долги, роковые женщины, кутежи, роскошные наряды… Банки до поры до времени к должникам-помещикам относились лояльно: довольствовались уплатой процентов, основной долг требовали в случаях исключительных, а по истечении срока почти всегда соглашались на перезалог. Но все изменилось в 1861 году. Крестьян освободили без земли, однако государство предоставило им кредит для ее выкупа. Выдавался он не деньгами, а ценной бумагой, так называемым «выкупным свидетельством». Ими община рассчитывалась с помещиком, получала в собственность землю, а потом в течение сорока девяти лет должна была гасить долг банку, выплачивая ежегодно шесть процентов от суммы, указанной в свидетельстве. Банк, в свою очередь, эти проценты (за вычетом комиссионных [41]) перечислял владельцу выкупного. Но у тех помещиков, чьи крестьяне до реформы находись под залогом [42], из этих процентов вычли сумму долга. Получили они сущие копейки. – Пересчитав первую выплату, я расплакался. – Даже сейчас, по прошествии почти десятилетия, на глаза Четыркина навернулись слезы. – Подумал-подумал, продал остатки земли, чертовы свидетельства тоже продал, а вырученные средства пустил в оборот. Коммерсантом задумал сделаться. Счел, что занятие сие проще пареной репы: тут купил, здесь продал. Оказалось, нет. Там недоплатили, здесь обманули, что-то стухло, что-то прокисло… Одним словом: выпустили меня в трубу [43]. Попробовал жить куртажом [44], опять же прогорел. Кабы Юленька не зашла в полпивную [45], сгинул бы друг Четыркин. – Куда она зашла? – переспросила Сашенька, решив, что ослышалась. И без того недоумевала: что, простите, связывает красивую, статную, явно с достатком Юлию Васильевну и сомнительного Глеба Тимофеевича? И вот, здрасте, в полпивной они встретились. Что позабыл там Четыркин, понятно, горе заливал, но с какой целью туда зашла его будущая жена? Юлия Васильевна рассмеялась: – Вы не ослышались, Глеба Тимофеевича я встретила в полпивной. Однако искала там не его, а приказчика, что траченную молью шубу мне продал. И вдруг, в табачном дыму, прямо как в сказке, увидела свою девичью мечту. Когда-то в Брянске на первом своем балу влюбилась с первого взгляда в красавца-драгуна. Как он танцевал! Как строен был и хорош собой! «Какая романтичная история», – решила Сашенька и тут же полезла с расспросами: – А вы, Глеб Тимофеевич? Юлию Васильевну узнали? – Ну… Не сразу. Она изменилась, лучше стала. Разве может отроковица сравниться со зрелой дамой? – Рад видеть вас в добром здравии, – окликнул их мужчина, подымавшийся по лестнице в Нагорную часть. – Волобуев, ты разве не в Петербурге? – раскрыл объятия Четыркин. – Зуб заболел. Пришлось идти вырывать, – мужчина сухо расцеловался с Глебом Тимофеевичем, однако с видимым удовольствием облобызал ручку его жене. – Сочувствую, это так больно, – посочувствовала Юлия Васильевна. – Вовсе нет. Жид-дантист меня усыпил последним достижением современной науки, называется «хлороформ». Понюхал и заснул, – пояснил Волобуев. – А кто ваша прелестная спутница? – Княгиня Тарусова, наша новая соседка, – засуетился Четыркин. – Граф Волобуев, мой друг. – Припозднились вы, ваше сиятельство. Многие с дач уже съезжают, – заметил граф, целуя ручку. – Пусть съезжают, нам больше места останется, – пошутила Тарусова. Волобуев для своих пятидесяти с гаком выглядел замечательно. Строен, высок, даже шевелюра, редкая гостья в столь почтенном возрасте, и та в наличии. – И кого из Тарусовых вы осчастливили? – спросил он Сашеньку с улыбкой. – Дмитрия Даниловича, – снова встрял Четыркин. – Помнишь, в прошлом месяце громкое дело… – Вот как? – усмехнулся чему-то своему Волобуев. – Княгиня, мы по пятницам принимаем, так что прошу. – Спасибо, непременно. – Как здоровье графини? – осведомилась Юлия Васильевна. – Лучше, в сад сегодня вышла. – Поклон передайте. – И от меня. А что суд? Назначен? – спросил Глеб Тимофеевич. – Назначен, – сквозь зубы бросил Волобуев, всем видом показав, как неприятен ему этот вопрос. – Простите, тороплюсь. Быстро раскланявшись, граф ушел. Глава третья
– Что за суд? – спросила Сашенька, когда Волобуев скрылся. – Разве не слышали? – изумился Глеб Тимофеевич. – Только о нем и говорят. – Дорогой, – словно глупого ребенка, позабывшего урок, укорила мужа Четыркина. – Позволь напомнить, что княгиня приехала вчера. Откуда ей знать? Это для Рамбова ограбление Волобуевых событие века, в Петербурге о нем и не слыхали. |