Мы с Сэмом частенько сочувствовали друг другу оттого, что нас донимала неустанная потребность писать хоть что-нибудь – писать, не заботясь о том, выведет тебя это куда-то или заведет в никуда. Внезапно осознаю, какое счастье, что я встретила Сэма: добрую половину жизни мне было с кем поговорить. Мы были друг для друга живыми спасательными кругами – взаимной опорой для творчества, даже когда Сэм вел самую тяжелую из своих битв, ту, в которой духовно победил, но в качестве человека в земном мире потерпел поражение.
Теперь я могу рассчитывать только на себя, но, по-моему, все равно могу разговаривать с Сэмом – так я разговариваю и с другими дорогими мне душами, которые, полное ощущение, живы. Могу снова наведаться в мир полночных разговоров, когда Сэм звонил из Кентукки и мы разговаривали обо всем на свете: от путешествий на баржах до умения лавировать между рифами одиночества. Часто размышляли вслух о том, почему писателей, стремящихся писать то, что не укладывается в готовые категории, обычно заставляют помечать их произведения этикетками “художественная литература” или “документальная литература”. Нас обоих окрыляла перспектива написать книгу, которая была бы уникально многогранной – сразу и не разберешь, где в ней вымысел, а где непридуманное.
Перед тем как пожелать спокойной ночи, я умоляла его рассказать еще разок историю про Кортеса и Изумруд Здравомыслия, и, пока он рассказывал, время от времени задремывала с телефоном в руке. Начинается эта история с подарка, который Монтесума вручил Эрнану Кортесу, – с изумруда, который был величиной в ладонь, цветом – как море, весил не меньше девятисот каратов, висел на кожаном ремешке. Изумруд был прямоугольной формы – совсем как скрижаль, на которой начертаны священные слова закона. А еще про него рассказывали, что он обладал мистическими свойствами – давал Монтесуме советы, когда тот принимал решения.
Каждый раз Сэм рассказывал историю в новой версии, отклоняясь от фактов в любую сторону, и теперь в моей памяти уцелели лишь фрагменты, вроде изменчивых трейлеров какого-то фильма. Я могу спроецировать определенные образы из историй Сэма на раскрытые створки грандиозного триптиха. На центральной панели беспощадный конквистадор барахтается в морской пучине, воздев одну руку: мясистое запястье обкручено ремешком, в стиснутом кулаке – колючий изумруд; на боковых панелях изображено во всем великолепии бушующее море, тёрнеровская битва волн.
Кортеса смыло с корабельной палубы в водоворот. Природа разглядывает его с насмешкой. Житейской мудрости у этого молодца – с гулькин нос. Неужто он готов умереть за этот камень? Камень не съешь, не выпьешь, к чему же эти отчаянные попытки его спасти? Кипящее море выплевывает Кортеса – он спасен и крепко держит свой трофей. Но в итоге этот трофей ему, по сути, ничего не дает. Кортес так и не понял, в чем мистическая ценность камня, и не обрел настоящего могущества – так вышло и с нацистами, завладевшими тем самым копьем, которое, согласно легенде, пронзило бок Христа. Считалось, что у копья есть божественные свойства, но нацисты так и не извлекли из него никакой пользы. А все потому, что у таких вещей собственный кодекс чести: помните, им принципиально важно, чтобы золотые весы склонялись в сторону добра. Ведь, чтобы мир все преодолел, в нем должно быть добро. Так вам скажет, даже не прерывая стоического молчания – если вы зададите вопрос с милосердием в сердце, – Изумруд Здравомыслия, оракул, которым его и считал Монтесума.
Джерри Гарсиа, “Филлмор уэст”
Панель-посткриптум
В четыре утра просыпаюсь от негодующих монотонных мужских криков на улице внизу. Из окна мне виден силуэт Башни Мира; в эту самую минуту облака, волочащиеся по кровоподтеку неба, обнажают яркую кляксу – сегодня полнолуние червяков. Начинает завывать сирена, но крик все равно слышится: вой наполовину волчий, наполовину человечий. Срочная новость: все население Италии в карантине, страна на самоизоляции. Явственно вижу кофейни с золотыми эспрессо-машинами, музеи, театры, извилистые улочки – все обезлюдело по указу сверху. Думаю о Милане, где стену церкви Санта-Мария-делле-Грацие украшает “Тайная вечеря” Леонардо: мерцающие выцветшие контуры дежурят, как призрачные сиделки, у койки напуганных провинций Лация. Затворившись в церкви, пережидают вирус, словно неотвратимое нашествие варваров. Здесь-то я и оставлю нас – с катастрофической стратегией, которая пытается тягаться с осмотрительностью.
Свой дневник я закрываю в гримерке в “Филлмор уэст”, где все это и началось в день, когда мне исполнилось 69, на пороге года Обезьяны. В легендарном коридоре присоединяюсь к своей группе, ненадолго задержавшись перед нишей, откуда нам улыбается портрет Джерри Гарсии, и мы поднимаемся на сцену с надеждой, что наш ликующий концерт хоть в какой-то мере станет источником коллективной радости.
![Иллюстрация к книге — Преданность. Год Обезьяны [i_066.jpg]](img/book_covers/103/103911/i_066.jpg "Иллюстрация к книге — Преданность. Год Обезьяны [i_066.jpg]")
