Книга Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом, страница 95 – Джон Диксон Карр

Есть еще семь идентификаций, но поклонник Шерлока нашел бы их и самостоятельно. Если бы полный отчет о деле Эдалжи мог быть опубликован, когда оно находилось в производстве, исследователям не понадобилось бы ходить далеко. Здесь нас интересует эмоциональный рассказ под названием «Его прощальный поклон», написанный в период беспокойства и опасности.

Шерлок Холмс, маскирующийся под шпиона-американца ирландского происхождения, сбрасывает маску, когда вручает фон Борку свою книжицу «Практическое пособие по пчеловодству», а потом хватает пруссака и дает ему наркоз хлороформа. Холмс и Ватсон, уже немолодые, потягивают токай в комнате, заставленной книжными шкафами. Потом происходит замечательная сцена, когда фон Борк, связанный и корчащийся, смотрит с дивана на того, кто захватил его в плен.

Говорит фон Борк:

«В таком случае кто вы такой?».

«Не имеет никакого значения, кто я, но поскольку это, кажется, вас интересует, господин фон Борк, могу сказать, что это не первое мое знакомство с членами вашей семьи. У меня в прошлом было много дел в Германии, и мое имя вам, вероятно, известно».

«Я бы хотел его знать», — мрачно сказал пруссак.

«Это я был причиной раздельного проживания Ирен Адлер и покойного короля Богемии, когда ваш двоюродный брат Генрих был императорским посланником. И это я спас от убийства нигилистом Клопманом князя фон Графенштейна, старшего брата вашей матери. Это я…»

Изумленный фон Борк сел.

«Есть только один человек!» — вскричал он.

Так говорят читатели во всем мире. Это — последний трепет, последний барабанный бой, апофеоз Шерлока Холмса. Вся серия должна была бы закончиться «Его прощальным поклоном», поскольку так и задумал автор. Это тоже было идентификацией. Замаскированному Шерлоку Холмсу он дал имя «Элтамонт», а полное имя его собственного отца, как мы помним, было Чарльз Элтамонт Дойл.

Но «Его прощальный поклон», который «Странд» подал как «Военную службу Шерлока Холмса», — не было ли это инспирировано замечанием генерала Хамберта? — выскочил у него из головы из-за кризиса в конце черного 1917 года.

Долго продолжавшаяся резня в грязи у Пасхендаэле была лишь частично компенсирована тем, что произошло у Камбре, когда Генеральный штаб танкового корпуса получил наконец разрешение начать наступление.

Почти пятьсот танков с грохотом двинулись вперед, начав внезапную атаку при поддержке пехоты по не вспаханной снарядами земле. Они сломали германскую траншейную систему на фронте протяженностью в шесть миль, ослепив оборонявшихся страхом смерти и паникой и до наступления сумерек захватив в плен десять тысяч человек.

«Это поворотный момент в истории войны», — писал Конан Дойл Иннесу, который был уже генерал-адъютантом. Он также направил благодарность майору Альберту Стерну, который первым посвятил его в секреты танков и признал, что все сомнения, которые могли у него быть, теперь развеяны.

Но 20 ноября, в день наступления у Камбре, советское правительство приказало своему высшему командованию выдвинуть Германии мирные предложения. Еще до этого австрийцы при поддержке немецких дивизий принялись за итальянцев, причиняя им бесконечные бедствия, пока не разбили и не отбросили их, достигнув реки под названием Пиаве.

Пиаве! Конан Дойл, глядя на военные карты в своем кабинете, вспомнил, как в итальянской гостинице за восемнадцать месяцев до этого слово «Пиаве» эхом проносилось в его голове. «Любопытно, — подумал он, — я не мог претендовать на предвиденье».

Но и это прошло. К Рождеству Людендорф приказал вывезти миллион немецких войск из России и весной перебросить их на Западный фронт.

Это были скудные дни в «Уиндлшеме», где лорд Нортклифф или сэр Флиндерс Петри некогда угощались обедами, состоявшими из восьми блюд. В дополнение к нормированию продуктов Конан Дойл посадил семью на половину официального пайка.

Пополневший лицом, морщивший лоб в моменты сосредоточенности, он считал, что двадцати четырех часов в сутки слишком мало. В его кабинете помимо военных карт висела еще одна карта; на ней были отмечены города, в которых он выступал по проблемам парапсихологии. Когда в небе над Лондоном загудели гигантские бомбардировщики Гота — а он давно выступал в пользу репрессалий за воздушные налеты, — он продолжал свою полемику и переписку с генералами.

Тем не менее все эти тяжелые дни в его глазах сохранялся озорной огонек. Единственной передышкой для него были игры в индейцев, которые он устраивал для мальчиков, а маленькая Лена Джин называла себя Билли и, как только научилась писать, стала подписывать свои записки «твой любящий сын», и он устраивал эти игры в индейцев настолько здорово, что Адриан стащил у папы револьвер и начал стрелять настоящими пулями у осажденного вигвама.

И он никогда не переставал гордиться своим участием в создании местных добровольческих сил, первоначально Внутренней гвардии, военным достоинствам которых он посвятил стихи, которые в общем-то задумывались как не слишком героические.

Кингсли, как казалось, тоже был в безопасности. Хотя он и жаждал вернуться к активной службе, медицинская комиссия не пропустила его, и в том судьбоносном 1918 году его списали по состоянию здоровья.

Генерал-адъютант Иннес Дойл продолжал писать с фронта бодрые письма, но это давалось ему с трудом. Потому что весной 1918 года вся немецкая военная мощь предприняла попытку прорыва и едва не преуспела в этом.

«Прижатые спинами к стене и с верой в справедливость нашего дела…»

Хэйг остановил тотальное наступление на британцев, тогда как Людендорф направил против французов и англичан подавляющую мощь. Все лето шли ошеломляющие бои, число потерь достигло огромных размеров, а немцы вновь были недалеко от Парижа. Один момент измученные французы не могли забыть: бесконечные грузовики с американцами — молодыми, полуподготовленными, но полными жажды борьбы, что столь знакомо французам, — внезапно наводнили дороги, ведущие к Шато-Тьерри.

Нет нужды говорить о том, как они продвигались; неся потери, к Шмэн-де-Дам в 1918 году. Забудем об этом. Даже Верховное командование союзников и военные кабинеты не догадывались о том, что после 8 августа Германия была близка к изнеможению. За это все еще надо было молиться, когда ближе к концу сентября Конан Дойл побывал в австралийском секторе фронта в качестве гостя сэра Джозефа Кука, министра военно-морских сил Австралии. Бои шли с переменным успехом, траншеи были взорваны, проволочные заграждения разрушены. Сидя на выведенном из строя танке в пятистах ярдах от места боя и слыша грохот орудий, походивший на хлопанье дверьми, он смотрел вниз с заросшего хвойными деревьями склона, похожего на Хиндхед, и наблюдал за американо-австралийской атакой в районе Гинденбурга.