Книга Всё сложно, страница 44 – Юлия Резник

Не дожидаясь ответа, я обхожу Победного по дуге.

— Саша!

— М-м-м?

— Всё же будет хорошо, правда?

Борька-Борька… Как тебе, наверное, невыносимо знать, что ничего от тебя не зависит!

— Обязательно, — вымученно улыбаюсь я. Живот сводит новый острый спазм. Господи боже, так не должно было быть. Не я должна была носить ребёнка Олега. За что ты так с нами? За что… Это же совершенно невыносимо. Болит. Как болит…

— Я поднимусь. — неуверенно замечает Борис, когда мы паркуемся у моего дома.

— Нет! Не надо. Я не очень хорошо себя чувствую. Встретимся завтра. В больнице.

Захлопываю дверцу машины прежде, чем он успевает мне возразить. Поднимаюсь в пустую квартиру. Олег сегодня дежурит у Котьки — я остаюсь один на один со своей болью. Ложусь, обхватив руками низ живота. К чему жизнь меня не готовила, так это к тому, что в один день я могу потерять сразу двух своих детей. Если только бог, в которого я уже, наверное, и не верю, не ограничится одной жертвой. Я знаю, кто ею станет. Определённо не моя девочка… Не Котька. А этот… неожиданный пришелец, что растёт внутри. Как же хорошо, что я не знаю, мальчик это или девочка. Не знаю, на кого он похож. Не представляю, как бы сложилась его судьба. Как бы он улыбался и к чему бы имел способности. Так гораздо легче отпускать.

На же, возьми! Вот моя жертва…

Будто в ответ на мои мысли, живот перехватывает острый болезненный спазм. Можно выпить какое-то обезболивающее, но я специально не делаю этого. Пусть. Если я это заслужила — не надо поблажек.

Не знаю, сколько бы я так лежала, если бы у меня не зазвонил телефон.

— Давид Ефимович…

— Привет, Саш. Как ты? Какие новости?

— Новости такие, что я прикидываю в уме, насколько надёжен крюк, на который крепится люстра.

Наверное, я переборщила с откровенностью. Не знаю, меня не хватает на то, чтобы анализировать сказанное. В любом случае после короткой паузы Гройсман уверенно заявляет:

— Я сейчас подъеду.

— В этом нет необходимости, — шепчу я.

— Я сейчас подъеду, — отрезает тот, прежде чем отбить вызов. А ещё через сорок минут Давид Ефимович и впрямь появляется на пороге моей квартиры.

— М-да… — комментирует, смерив взглядом мою сжавшуюся фигуру.

— Боюсь, я и чувствую себя так, как выгляжу. Так что зря вы приехали. Из меня не выйдет приличной компании.

— Если бы мне нужна была компания, я бы поехал с мужиками порыбачить.

— Зачем же тогда вы здесь?

— Затем, что ты чувствуешь себя так же плохо, как выглядишь. Где у тебя чайник?

— А что?

— Да ничего. Ты усаживайся, я сам всё приготовлю.

— Мы будем пить чай?

— Я — так точно. А ты будешь рассказывать…

— Рассказывать? Но о чём?

— Обо всём, что с тобой происходит.

И знаете, что? Я рассказываю. Всё как есть. Не щадя себя и не пытаясь произвести впечатление. Следуя за ним, за каждым его вопросом, смысл которых мне не всегда понятен. Я не понимала, как мне нужно высказаться, пока Гройсман не предоставил мне такую возможность. Когда я замолкаю, окончательно измученная, в комнате становится совсем темно. Почему-то никто из нас не додумался включить свет. А может, не захотел, понимая, что в темноте гораздо легче выворачивать душу.

— Не понимаю, зачем вы со мной возитесь.

— Вдруг ты мне нравишься?

— Может быть. Но вы также понимаете, что это ни к чему не приведёт.

— На чем основаны такие выводы? — как будто бы оживляется Давид Ефимович.

— На том, что со мной всё сложно, а вам это даром не нужно.

— Выходит, не я один психолог?

— Выходит так, — мой голос совсем слаб.

— Но дружбу-то никто не отменял, помнишь?

— Так мы друзья?

— Почему нет? Раз уж ты настолько неудобна для необременительных отношений.

Вымучиваю из себя улыбку в ответ на его подкол.

— Тогда ладно.

— Ну, раз мы всё решили, я, пожалуй, пойду. И, кстати, твой гинеколог прав. Тебе лучше бы тебе лечь в больницу.

— Ничего со мной не будет. Я сильная.

— Как ты знаешь, и сталь ломается.

Гройсман уходит, велев мне напоследок звонить, если почувствую себя хуже. Я послушно киваю, хотя знаю, что вряд ли на это пойду.

Ближе к ночи из больницы возвращается Олег. Я с тревогой, как пугливый заяц, вслушиваюсь в тишину, но, слава богу, ему хватает ума не трогать меня сейчас. Бессонная ночь сменяется серым туманным утром. Ночь в душе не рассеивает ни-че-го. Я спускаю ноги с кровати. Смотрю на алый педикюр — где-то я вычитала, что когда всё вокруг рушится, важно держаться заведённых ритуалов. Педикюр раз в месяц, маникюр — два, и спортзал трижды в неделю.

— Саш, я приготовил омлет!

Не уверена, что смогу съесть хоть кусочек, но, придерживаясь выбранной роли, с благодарностью киваю.

— Спасибо. Я только умоюсь.

Встаю. Спазм прошивает поясницу, я не могу сдержать болезненного стона.

— Эй! Ты в порядке?

Нет. Во мне погибает твой ребёнок.

— Да.

Я, наверное, могла попробовать его сохранить… Но, во-первых, он вряд ли имеет право на жизнь. А во-вторых, никто мне не позволит иметь и то, и другое. И Котьку, и малыша, имени которому я не придумаю. Не знаю, почему во мне живёт абсолютная уверенность в этом.

Я меняю прокладку, старательно отводя взгляд от бурых капель крови. И завтракаю, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания.

— Всё будет хорошо, правда? — спрашивает Олег, зажав в побелевших пальцах приборы.

— Конечно. Котька поправится. И ты увезёшь её в Нью-Йорк, как вы всегда мечтали.

— Мне предложили место в одной классной фирме.

— Серьезно? Это чудесно…

— Ты действительно веришь в то, что это случится? — Олег сидит, опустив голову. Я не вижу его глаз, лишь макушку, а о его напряжении сужу по застывшим, будто камень, плечам.

— Ну конечно, — я позволяю себе немного ласки в голосе. — А теперь давай поторопимся. Я хочу повидать Котьку перед операцией.

Повидаться с дочерью мне удаётся, а поговорить с ней — не особенно. В её палате куча народу. Все что-то делают, переговариваются, обсуждают. Котька выглядит ужасно напуганной прежней собой. Мне в этом видится добрый знак. Я улыбаюсь, несмотря на то, что боль внизу живота становится нестерпимой.

— Вам следует выйти.

Я заторможено киваю, иду к дверям, но вспомнив, что забыла поцеловать Котьку, бегу обратно. И чувствую, чувствую, как внутри что-то обрывается. И вытекает из меня тёплым.