Онлайн книга «Когда шагалось нам легко»
Каждый вечер Йетто жаловался на Синклера: – Хозяин, мальчишка ни на что не годна. Зеленая совсем, дисциплину не слушает. Я что ни день готовился дать юнцу расчет и отправить восвояси, но всякий раз вспоминал несъедобную стряпню Йетто и начинал сомневаться в правильности своего решения. А Синклеру в подобных случаях всегда удавалось завоевать мое расположение. Он в нужный момент приносил мне полотенце; он весьма кстати находил лаймовое дерево и, когда я возвращался после купания в ручье, без лишних слов подавал мне ром с соком лайма; он точно знал, что мне потребуется в следующую минуту – карта, путевой дневник, авторучка, очки, – и раскладывал эти вещи у гамака, да так, чтобы все было под рукой. Таким образом, несмотря на свою лень, лживость, вероломство, неприветливость и тщеславие, он оставался при мне в течение всего похода, вплоть до самой границы. К этой и без того пестрой компании прибился один призрачный персонаж по имени Джаггер. Я часто видел его на ступеньках дома в Курупукари, где он ошивался без дела, и не раз слышал, как мистер Бейн выговаривает ему за какую-то провинность, связанную с почтой. Формально, по строгим джорджтаунским меркам, он был чернокожим, но сугубо формально: мне еще не встречалось лица, настолько же лишенного какого-либо четкого оттенка. Его кожа была выдержана в мертвецких гризайлевых тонах, а глаза – в желтоватых, как истоптанный снег, причем с розовой окантовкой. Увязавшись за нами, он сам нес свои вещи и съестные припасы; никого не обременял и ничего, кроме общения, не просил, всегда помогал советом. По-английски изъяснялся грамотно и не без изящества, говорил монотонным, шелестящим голосом, который мог показаться надменным, если бы не сопровождался гримасой неизменного страдания и самоуничижения. Мне не довелось полностью узнать историю его житейского краха, каким-то боком связанного с судебными тяжбами, завещаниями и ростовщиками. Для Йетто все было просто: – Родные браття ему ограбили. В начале пути у Джаггера подскочила температура, и на дневной привал он явился значительно позже остальных, еле передвигая ноги. Повесил гамак, лег и отвернулся, не желая ни есть, ни разговаривать. Когда мы собрались продолжить свой поход, я забеспокоился. Создавалось впечатление, что бедняга вот-вот умрет у нас на руках; в таком состоянии ему нечего было и думать добраться до саванны пешком. Я почувствовал, что джентльмену и христианину сейчас самое время проявить свои убеждения по примеру сэра Филипа Сидни [143]. – Йетто, – сказал я в тот вечер, – думаю, Джаггеру стоит завтра поехать на моем пони. Мне не трудно пройти пешком несколько этапов. – Не надо, хозяин, – ответил Йетто. – Его не придет. – Не придет? – Очень прихворал. Лежит в гамаке там, где нас завтракали. – Но ему полегчает? – О да, хозяин, ему все будет хорошо. Прихворал просто. В тот же вечер мы повстречали нескольких вакерос, которые гнали стадо в пятьдесят голов крупного рогатого скота. Я дал пастухам таблетки хинина для Джаггера и проинструктировал, как его выхаживать, но так и не узнал, суждено ли ему было добраться до саванны. В первую неделю конного похода рядом со мной постоянно находился мистер Бейн, который сыпал все новыми воспоминаниями, не оставляя мне возможности пообщаться с другими спутниками. Теперь же, вечерами, и особенно после дождливых дней, когда я каждому выдавал порцию рома, во мне зрела убежденность, что у нас подобралась очень приличная компания, в которой выделялся Йетто. Как и большинство колонистов, Йетто попробовал себя на разных поприщах. Когда в Джорджтауне ожидали принца Уэльского, Йетто сформировал из полицейских едва ли не первую роту почетного караула и даже сумел обменяться рукопожатиями с принцем. Однажды Йетто отправился в пресловутую экспедицию на Кубу; рассказ об этом он предварил следующим вопросом: – Хозяин, вы когда-нибудь знал темнокожего человека из Гренады – Адамс его фамилия? – Нет, к сожалению, не помню такого. – Она от меня двадцать долларов скрал. Адамс прикарманил общественные средства и бежал в Тринидад. У Йетто прежде была жена, но семейная жизнь пришлась ему не по нраву. Он своими глазами видел джорджтаунские бунты. Но вершиной его жизненного опыта стал большой куш, который он в бытность свою «порк-нокером» [144] сорвал на золотом прииске. В город Йетто вернулся с восемью сотнями долларов в кармане и спустил их за полтора месяца. – А чего такого, хозяин: взял моя машину и катался по городу с три девушка, а потом моя купил им золотые цацки, а после обошли все лучшие кабаки и гостинцы. Но ром я не пил, честно, хозяин, и пиво не пил. Мне джин и виски подавай. Бывало, моя сутки не спал, так и катался всю ночь с девушки. – Но скажи мне, Йетто, ты хотя бы выбирал себе девушек получше, если так сорил деньгами? – Нет, хозяин, девушка были одни и те самые, но моя любил их радовать. Очень хорошая были девушки, но с других брали доллар за ночь. А моя покупал им золотые цацки, джин, виски, на машине катал туда-сюда, туда-сюда. Йетто все очень обожали, когда при деньгах… Но тогда моя совсем зеленый был. Теперь-то моя набрал мудрости. – А как бы ты сейчас распорядился этими деньгами? Повисла пауза; я думал, Йетто скажет: купил бы ферму или лавку, остепенился бы после тяжкой, неустроенной жизни. – Ну, хозяин, скажу так. Все бы ухнул бы на себя. Купил бы одежку шикарную и перстни. Тогда б девушки мне задарма давали – чтоб моя потом на них потратился. А потом-то зачем тратиться? Раскрыв свой огромный рот, он зашелся хохотом; только золотые зубы сверкали при свете костра. Но Йетто был не чужд и других, не совсем обывательских радостей. В течение упоительных полутора месяцев, когда у него водились деньги, в городе выступала итальянская оперная дива («…мишурный блеск дешевой трагедии… стареющая примадонна, знававшая великих князей и английских милордов, соглашается на убогие гастроли в компании своего никчемного, но преданного агента и, с каждым годом снисходя до более отдаленных мест и менее почтенной публики, стоит сегодня на краю последней адской пропасти – в концертном зале Джорджтауна…»). – Самые дешевые кресла было по два доллара, но моя пошел с девушка. В зале одни белые, а эта пела чудесно, для каждая песенка наряды другой цвет, и тем боле на любом языке, хошь на французском или на английском, хошь на итальянском или на германском, а уж тем боле на испанском. Да уж, та дамочка на всех языках знала. Мы аж слезу опустили. |