Книга Дети рижского Дракулы, страница 75 – Юлия Ли

– Он для этого использовал кровь! – тотчас встал в оборонительную позицию пристав. – Гурко уверял меня, что, несмотря на видимую алогичность, это ему помогало.

– Одно другому не мешает, – пожала плечами Даша.

– Мне так его жаль, – включилась Соня. И, повернувшись к Данилову, направила ему молитвенно сложенные ладони: – Прошу вас, Гриша, мы должны сейчас распутать эту загадку. На чашах весов – ваш отец и мистер Тобин. И нельзя совершить ошибки, обвинив ни в чем не повинного человека в тех злодействах, что совершил монстр в птичьей маске. Я только хотела сказать… – она запнулась, закрыв глаза, – что Марк Львович выглядел совершенно не как человек, просидевший в заточении. Он был вымыт, подстрижен, брит. Его ногти несли следы маникюрной пилочки. Я разглядела в тот день все. А человек, которого мы сегодня видели… Следы его страданий невозможно объяснить иначе как долгим заточением.

– Соня, Тобин мог к этому готовиться! В его распоряжении было шестнадцать лет, чтобы придумать, как избавиться от пленника, как его для себя выгодней использовать. – Бриедис поднялся, принявшись вышагивать по белому ковру и пачкать его подвальной пылью. – Год, два не бриться, не стричь волос, чтобы, когда его дурацкие, неумелые попытки убить Гришу вскроются, выставить вместо себя того, кто и мотив бы имел, и скрывался бы будто беглец. Ведь если бы Гришу убили, как Тобин, так и Марк – оба могли бы предъявлять права на наследство. Один – в качестве последнего Данилова, другой – в качестве супруга последней Даниловой. И между ними обоими Тобин проигрывает, ведь Гриша и Ева – не его родные дети, и он может оставаться к ним безжалостным. Вот он и сотворил себе такое алиби – заточение. Кроме того, ему хорошо известно, что убийство на дуэли без секундантов наказывается ссылкой на поселение, которую ему заменят на лепрозорий. Это самое большее, что ему грозит. Ну а с хорошим адвокатом, с его деньгами и актерским талантом дело кончится оправдательным вердиктом суда.

Арсений перевел дыхание, сжав кулаки.

– Не верю, что Марк мог подсылать убийц к сыну, а дочь держать в таких страшных условиях, что она даже не развилась из девочки в девушку, так и осталась хрупким и маленьким ребенком в девятнадцать лет.

Он повернулся к Грише:

– Я сделаю все, чтобы вашего отца оправдали. Если мне это не удастся, я вернусь обратно в Казань. Значит, я – дурак и мне нет места в полиции.

Именно с этими словами, с рассказом о спасении Тобина и дочери Данилова и собственными соображениями на их счет Бриедис опять отправился к отцу в Полицейское управление. Тот выслушал сына молча, без попыток надавать привычных оплеух.

– Вернешься в Казань, в полк? – сказал Бриедис-старший, будто услышал только это.

– Да, отец.

– Ну хорошо, – согласился он. – Срок тебе – неделя. Если удастся расколоть британца, позволю тебе остаться в полиции, если нет – духу твоего чтоб здесь больше не было. Все будут жить прежней жизнью, Даниловы – своей, ты – в полку, Соня выберет себе в мужья солидного, надежного супруга, а Тобина пристроим в хороший лепрозорий.

Неделя истекала через два дня. Санитары, державшие прокаженного в больнице, уже ненавидели пристава, врачи, едва его встречали, принимались уговаривать разрешить перевезти больного в колонию под Санкт-Петербургом, где недавно был открыт лепрозорий. Бриедис ломал голову.

Если допросы, которые учинял он Тобину, казались верхом инквизиторских пыток, то встречи с сестрой Данилова, которому было поручено добыть от девочки какие-нибудь сведения, не пугая ее и ничего толком не объясняя, поскольку правда могла взволновать ее, больше походили на тайное свидание Габриэля Монтгомери и Дианы. Сравнение сие, разумеется, принадлежало Соне, которой Бриедис рассказывал, как идет ход допросов. Арсений, к стыду своему, не знал, кто такой Монтгомери и уж тем паче – кто такая Диана, но считал, что свидания эти были именно как тайные.

Данилов извелся с самого начала, как Ева была найдена, и всю неделю страдал сначала в ожидании, когда она очнется, потом – когда заговорит, потом – когда ему разрешат ее увидеть.

Девочку определили на карантин в одиночную палату с двумя окнами, в то же отделение, где держали Тобина, но в конце крыла. Данилову разрешили зайти, только если он пообещает не подходить к ней ближе чем на три аршина. Ему поставили стул у противоположной стены. Ева – крошечное, как эльф, создание, одетая в коричневое шерстяное платье не по размеру, сидела на постели против брата и смотрела на него во все свои огромные серые глаза со смесью страха и обожания.

Данилов отвечал ей взглядом, полным сожаления и теплых, нежных чувств.

Первое свидание брата и сестры продлилось полчаса, но они очень друг друга смущались и успели обмолвиться лишь парой неразборчивых фраз.

Бриедис стоял в дверях, наблюдал, чтобы Данилов не позабылся совсем и не пытался подойти к ней.

И только на третий раз учитель вспомнил, что ему дали фотографические карточки Марка Данилова из морга и Тобина. Он попросил ее сказать, кто из этих двух людей ее отец.

Она долго разглядывала карточки, потом покачала головой.

– Ни одного из них я не знаю, – тихим голосом сказала она по-английски. – Хотя вот этот, с закрытыми глазами… – она указала на Марка, – очень похож на вас.

Данилов с жалостью смотрел на сестру, которая не знала ни отца своего, ни брата, не знала толком, сколько ей лет, по-прежнему считала, что ей пятнадцать. Хотя она-то, прожив всю сознательную жизнь в темноте, и выглядела совсем еще девочкой. И несмотря на то что с Гришей они были близнецами, с ней рядом он казался, как никогда, рослым и дюжим.

– Но разве он не приходил к вам все это время?

– Приходил, много приходил… мы играли на рояле, мы пели. У него дивный голос. Но эти люди на фотографии – не он. Его лицо было тонкое, с большими серыми глазами.

Но у Тобина глаза тоже были серыми.

– А волосы?

– Не помню, кажется, русые… нет, не помню. В моей комнате было темно. Я была очень маленькой, когда он тоже заболел. Он ходил в маске, потом пришел и снял ее. У него на лице оказались язвы. Но мне было все равно, я его люблю и таким. Мы были счастливы и жили, почти не вспоминая о болезни, но потом он опять стал приходить в маске, говорил, что его лицо совсем уродливо.

– Когда вы последний раз видели его без маски?

– Три Рождества назад, нет, четыре. Пока моя болезнь тоже не стала проявляться…

– Тоже? Но ведь вы не больны.

– Я больна. Поэтому мне нужно было находиться в темноте. Если бы это было не так, то меня бы сейчас отпустили. Но меня вновь заперли, в этой лечебнице. Значит, я ошиблась, думая, что… выздоровела. Я так ошибалась!

– Нет, это всего лишь карантин. Ты не больна!

Ева слабо улыбнулась, оглянувшись на дверь, в которой стоял пристав, будто постовой в своем строгом мундире.

– Кто этот человек?