Книга Ложь во благо, страница 47 – Алессандра Р. Торре

— А второе?

— Ну, это относится к убийце. Если Скотт говорит правду, зачем его отпускать? Что отличает Скотта? Что случилось в те семь недель? — я вздохнула. — Если он действительно его отпустил, это прибавляет достоверности твоей теории о том, что Скотт лжет насчет Рэндалла. Он может защищать настоящего убийцу. У него могла развиться верность или даже любовь к нему.

— Вроде стокгольмского синдрома.

— Да, — синдром не был официальным диагнозом, а скорее способом преодоления травмы, эксплуатируемым Голливудом и писателями, но все равно очень даже настоящим. Я отбросила изначально предложенный Робертом вариант как невозможный, но теперь… с моим шатким мнением о Рэндалле Томпсоне и сомнительности свидетельских показаний Скотта… он начинал казаться вполне возможным.

Я подоткнула подол темно-фиолетового длинного платья под колени.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Он посмотрел на меня, и на его лице блеснуло пламя костра.

— Напомни мне.

— Ты веришь в новую версию Скотта?

— Я думаю, он доказал, что ему нельзя верить. Вне зависимости от того, верю я ему или нет, он дал мне оружие, которое я не побоюсь использовать так, чтобы присяжные не поверили ни одному его слову.

Он был прав. Черт, я сама сильно сомневалась в виновности Рэндалла. Если убрать коробку сувениров, я была уверена в его невиновности. Он был квадратным колышком, не вписывающимся в мой портрет, а Скотт Харден официально оказался ненадежным. Все, что нужно Роберту — чтобы один из присяжных обоснованно стал сомневаться. Если так случится, Роберт Томпсон обретет свободу.

Я выдохнула и подумала о том, что Кровавое Сердце до сих пор на воле. Наблюдает за нами. Я оглядела темный обрыв перед виднеющимися вдалеке огнями, и неожиданно почувствовала себя не так уж уютно и защищенно.

— Я перечитал твой портрет Кровавого Сердца.

— И? — я убрала прядку волос ото рта.

— В нем есть пробелы.

Точное утверждение. Пробелы, которые помог бы заполнить диагноз параноидальной шизофрении или ДРЛ. Я сделала глоток вина и не ответила.

— Насколько ты уверена в том, что Кровавое Сердце — гей?

Он ссылался на раздел портрета, в котором я разбирала анальные изнасилования и ампутации пенисов. На эту вероятность указывала чрезвычайно личная и сексуальная природа насилия в сочетании с подбором жертв.

— Я не уверена в том, что он гей. Я считаю, что у него есть невероятно сильные чувства относительно гомосексуальности и он может подавлять свои наклонности, если сталкивался с ними в повседневной жизни.

— Ну, Рэндалл Томпсон не гей. На сто процентов не гей, — он встал так рехко, будто обсуждение было окончено. Я смотрела, как он подошел к бронзовой урне и бросил туда бутылку.

— Откуда ты знаешь? — бросила вызов я. — Ты говорил с его бывшими учениками?

— Нет, но я час назад переслал тебе сведения по его делу. Можешь сама их просмотреть. Каждое обвинение против него было сделано ученицами, не учениками. Жутковат ли Рэндалл? — он прервался. — Да. Доверил бы я ему нянчить мою четырнадцатилетнюю племянницу? Хрена с два. Но он не гей и находится в ужасной форме, так что не мог бы засовывать в багажник тела и доставать их оттуда. Разве что у него под рукой был ингалятор и помощник.

Это веский аргумент, подчеркивающий, что Рэндалл слишком стар для моего психологического портрета. Он приближался к пенсии, а Кровавому Сердцу с бóльшей вероятностью было немного за сорок, он находился в хорошей физической форме и не контактировал с учениками каждый день.

— Послушай, — сдалась я. — Я пришла сюда не для того, чтобы убедить тебя в его соответствии с портретом. Но с ним что-то не так.

— Конечно, он насильник, — он пожал плечами, будто эта информация не имела значения. — Трое учениц написали на него жалобы за последние двадцать лет.

— Погоди, что? — я замолчала. — Почему ты не упомянул об этом раньше? Когда я тебя спрашивала… — я попыталась вспомнить, когда это было. — Неделю назад? Я спрашивала, жаловались ли на него ученики.

Он вытащил новую бутылку из ведерка со льдом и отвинтил крышку.

— Я не хотел испортить твое изначальное мнение. Ты же исповедовала непредвзятость при составлении психологического портрета.

Справедливо. И все же…

— Если он насильник, это только добавляет достоверности…

— Они все женского пола. Тринадцати- и четырнадцатилетние девочки. Это совершенно другой метод действий.

Я помолчала, обдумывая информацию. Он прав, это другой метод действий. Таков ли был Рэндалл? Насильник, а не убийца?

Может, я ошибалась.

Он вгляделся в меня, а затем повернулся к дому.

— Хватит разговоров о смерти. Пойдем внутрь. Я хочу кое-что тебе показать.

* * *

— Что думаешь?

Я уставилась на стену предметов, оглядывая каждый из них. Их было слишком много, чтобы разглядеть все за раз, и я подошла ближе, а затем медленно двинулась вдоль нее. Каждый экспонат находился в прозрачной, выпирающей из стены коробке и подсвечивался фонариком.

— Что это?

— Это моя коллекция диковинок. Я добавляю к ней что-то каждый день рождения и Рождество.

Я оценила коллекцию. По меньшей мере тридцать предметов от статуэток до снимков.

— Как давно ты их собираешь?

— Моя жена начала эту традицию. Она всегда выбирала значимые вещи, имевшие личное значение для нашей жизни. После ее смерти мы с Гейбом продолжили сами.

Я осознала важность созерцаемого. Не просто стена дорогих безделушек — потаенный взгляд за занавес. В то время как его кухня была лишена жизни, эта комната была переполнена ею. Она могла быть мрачной и скорбной, но в ней присутствовала доля благоговения. Здесь он казался более расслабленным, словно очутился дома. Остановившись перед парой мечей, я наклонилась, чтобы прочесть золотую табличку.

— «Рассекающие брови». Что это значит?

— Это мечи самураев из 1800-х. Они испытывали их остроту, разрезая человеческий череп пополам. Когда они проходили испытание, владелец гравировал на них это высказывание.

Он пробежал пальцем по блестящей поверхности острия.

— Их выбрал Гейб. Его любимым фильмом был «Последний самурай». Этим летом мы собирались провести две недели в Японии и посетить округ Каконудате и замок Хаги, — он сглотнул навернувшиеся на глаза слезы и убрал руку.

Меня накрыло осознанием реалий его жизни. За дорогими костюмами, уверенностью и победами в суде скрывался мужчина, живущий наедине с призраками. Всех, кого он любил, у него забрали. Стоило ли удивляться, что он объявился у меня дома с цветами и остался, чтобы собрать пазл? Настаивал на ужине, а потом практически умолял меня выпить этим вечером? Познакомился с незнакомкой в баре и отправился с ней домой?