Онлайн книга «На линии огня»
|
– Брось меня, на хрен… – бормочет он, и хрипловатый голос срывается в стон. – Тебя забыли спросить. Рывками ему удается протащить товарища еще немного. Немного, недалеко. Рухнувшая каменная стенка загораживает дорогу. Панисо пробует взвалить Ольмоса на спину, но уже нет на это сил, да и раненый при первом же движении кричит от боли так, словно ему отрывают голову. Панисо пытается вздернуть его кверху, чтобы переложить на другой бок, но и это ему не удается. Слишком тяжело. – Не получается, брат. Ольмос – рот полуоткрыт, глаза запорошены пылью – смотрит на него. Панисо, склонившись, целует его в лоб, потом выпрямляется и бежит к Аринере. Хинес Горгель, остановившись на прогалине сосновой рощи, прислоняет карабин к дереву, потирает ноющее плечо, смотрит на реку. – Здорово дали им, – говорит он, сдвигая на затылок каску. Мавр стоит рядом и тоже следит взглядом за тем, как самолеты националистов – в послеполуденном свете они кажутся серебристо-черными точками – пролетают раз и другой, снижаются сквозь белые облачка зенитных снарядов, сбрасывают бомбы, бьют из пулеметов и снова гуськом уходят ввысь. Все было бы похоже на воскресный воздушный парад для увеселения невидимой публики, если бы издали не долетал глуховатый грохот взрывов и запинающийся лай «бофоров». – Не хотел бы я сейчас быть там, – продолжает Горгель. – Да мы уж были там, – говорит Селиман. Он держит на плече свой маузер, к шомполу которого привязана недавно обнаруженная в кустах и, без сомнения, последняя на этом берегу Эбро курица: на то, чтобы поймать ее и свернуть ей шею, ушло не больше полминуты. Горгель ласково смотрит в темные прямодушные глаза мавра, на его седеющие усы, переходящие в отросшую за несколько дней бородку, на сдвинутую к затылку грязную и бесформенную феску с вышитым на ней капральским шевроном. – Все же война, Селиман, до жути странная штука, – говорит он. Мавр смотрит с интересом: – Почему так сказал? – Сам не знаю. – Горгель скребет шею, покрывшуюся коркой грязи. – Встречаешь людей, которых иначе в жизни бы не встретил… делаешь такое, что и во сне бы не приснилось… И убиваешь. Широкая улыбка вспыхивает на закопченном лице мавра. – И тебя тоже убивают, земляк. – Нас, как видишь, пока что не убили. А ведь сколько раз пытались… А мы все живы. – Инш’алла, Инес. – Хинес. Мавр, подняв руку со сжатыми пальцами, делает жест, означающий покорность судьбе: – Впереди еще много войны будет. – Ты, черт побери, умеешь утешить. Горгель берет свою винтовку и идет следом за Селиманом. Подразделение, куда их зачислили, размещено в тихом месте и должно охранять восточную часть берега. Здесь нет стрельбы. И вообще ничего не происходит, если не считать, что время от времени новые дезертиры и перебежчики пытаются на этом участке сдаться в плен франкистам, испытывая при этом не столько беспокойство, сколько облегчение. – Я ведь был из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Работал себе плотником… – Судьба так захотела… Стал солдатом и убиваешь красный зболочь. – Да, похоже на то. – Мактуб. Судьба… – И коммунисты мне ничего плохого не сделали, пока не начали пулять в меня. А пуляют потому, что я здесь, а не у себя дома, где мне и полагается быть. – Пуляют тебя потому, что красные. Плохие люди. Жгут церкви и мечети, не верят во Всевышнего, во владыку мира. Это говорит святой Франко, да будет благословенно имя его. – Насчет Бога я тоже не очень понимаю. А насчет Франко – еще того меньше. – Но я тебя слышал молиться, брат. – В такие дни многое сделаешь впервые в жизни. Из кустарника неподалеку доносится тошнотворный, густой смрад. Слышно, как звенят мухи. Горгель теперь уже отлично знает, что это означает. И хочет поскорее пройти мимо, однако мавр, любопытствуя, сворачивает туда. – Брось, Селиман… Идем. – Спокойно, брат. – Да я спокоен, только воняет нестерпимо. – Ты зажимаешь нос, я смотрю. Они огибают кусты и видят труп, который, судя по тому, как жутко он выглядит, пролежал здесь уже несколько дней. Не сразу и узнаешь – молод был убитый или стар, республиканец это или франкист. Оружия при нем нет, но к пряжке пояса прикреплена граната. – Наш или ихний? – спрашивает Горгель, закрывая ладонью нос и рот. Селиман без колебаний кладет винтовку с курицей на землю, опускается на колени рядом с трупом, оглядывает его с головы до ног, не обращая внимания на вьющихся роем мух. Потом пожимает плечами: – Граната – русский. Сорвав веточку, он стряхивает червей, ползающих по одежде убитого, и обшаривает его карманы. – Все сгодится… Бумажник, зажигалка, нож. Все это он откладывает в сторону. Потом вынимает из бумажника две фотографии, четыре купюры по пять песет, раскрывает удостоверение. Отбрасывает все это, снова обшаривает убитого и с торжеством поднимает над головой сорванную с его шеи золотую цепочку с миниатюрными серпом и молотом. На левой руке у него – золотое кольцо, но палец так распух, что снять его невозможно, и мавр без колебаний отрубает его. Потом берется за часы на левом запястье. – Ну хватит, Селиман, – протестует Горгель, по-прежнему зажимая рот и нос. – Кончай с этой хренью. – Спокойно будь, друг! К нам приходит удача. Он глядит на часы, встряхивает их, подкручивает головку завода, подносит их к уху – и довольно улыбается. Потом достает из кармана платок, заворачивает в него свои сокровища, берет винтовку и поднимается: – Ну пошли. Отойдя на несколько шагов, Горгель наконец отнимает ладонь от лица, глубоко вздыхает, чтобы прочистить ноздри и легкие. От воспоминания о червях сводит желудок. – Я не узнаю себя самого, Селиман. Мавр благодушно улыбается. Привязанная за лапы к шомполу, вниз головой висит курица. – Знает один только Всевышний, который все видит. Знает, кто мы. – Мы совершаем гнусности. – Гнусности? – Ну, гадкие, подлые поступки. Мавр задумывается на миг. – Но мы с тобой делали хорошее, земляк… Воевали храбро. Так ведь и было, прахом отца клянусь… – Меня, например, заставили. – Это не важно – заставили или нет. Мужчина должен сражаться, когда должен. Женщины остаются дома с дети и старики, а мужчины воюют. Выходят искать денег или еды – и за это воюют. А когда воюют, делают и хорошее и плохое. Судьба. |