Книга Целитель, или Любовь с первого вдоха, страница 10 – Диана Билык

— Вспомнил о сыне на ночь глядя? — язвлю, принимая вызов.

— Это Маргарита, — голос сестры, подавленный и сиплый, отрезвляет. — Отец сегодня… умер, — звучит на другой линии, а я тяжело выдыхаю.

— Сейчас приеду.

С отцом за последние годы так и не поговорили нормально, я лет тринадцать дома не был. Папа при каждой встрече корил меня за беспорядочные связи, будто следил за мной, хотя я ничему и никогда не удивлялся. Он часто высказывал, что единственный сын у него непутевый, мол, не привел домой достойную девушку, не настрогал внуков, а я злился. Злился за то, что он не понимает и не пытается помочь, только требует. Выбросил в восемнадцать на вольные хлеба и ждет, что я святошей стану.

А я поступил на медицинский, тянул все сам, брал только копейки с маминого счета, что она оставила мне в наследство. Полностью отказался вообще иметь дело с папиным бизнесом и достатком. Пусть все сестре остается, мне эти миллионы ни к чему.

Почему телефон отца из списка не удалил, сам не знаю. Как дурак надеялся, что он осознает, что я его сын, в конце концов.

Но о мертвых либо хорошо, либо никак? Да?

Сажусь за руль и понимаю, что возбуждение, как рукой сняло. Мне что, нужно родных хоронить, чтобы не выворачивало так? Ненавижу это. Себя больше всего. Может, если бы не ввязался в нелепые, ненужные отношения с Веснушкой… была бы у меня и семья, и дети, и красавица-жена. Я бы не выкорчевывал бы из себя чувства, не пытался найти любовь там, где ее быть не может.

— Явился, не запылился, — с порога ворчит бабушка и, презренно морщась, отворачивается от меня.

— И я рад тебя видеть, бабушка Фаня, — все равно подхожу к ней, обнимаю маленькие плечи и притягиваю старушку к себе. Целую в висок и чувствую, как она подрагивает от нервов. Сын все-таки умер.

— А я тебя нет, Давид, — почти шипит, пытаясь отстраниться, но я не пускаю.

— Знаю, — только теперь отхожу и без приглашения присаживаюсь за стол.

— Мог бы и не приезжать. Больной отец не нужен, а мертвый и подавно, — бабушка смотрит на меня сквозь слезы, а я невольно веду плечом и все-таки роняю взгляд в пол.

— Папа не говорил…

— А кто ты ему, чтобы говорить? Не сын так точно, — глаза когда-то любимой бабушки сужаются в темные щелки. — Приехал, чтобы наследство у Марьки забрать? Да, подонок?

— Что? — отклоняюсь на спинку стула, отчего она опасно взвизгивает. Находиться в этом доме и так неприятно, а выслушивать нелепые обвинения — вдвойне.

— Что слышал…

— Ба! Хватит, не нужно сейчас, — Марго устало прислоняется плечом к косяку и, связав руки перед грудью, бросает на меня холодный взгляд. — Ну, привет. Братец.

— Смотрю, и ты не скучала? — отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжет от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом.

Думают, что мне все равно? Да пусть думают — так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.

— Не особо, — отвечает сестрица, перекосив рот.

Какая она красавица стала. Высокая, стройная, смуглая, как шоколадка, волосы до пупка достанут, а сейчас аккуратно лежал на плечах и прячутся за спиной, черные, как крыло ворона. Вся в маму. И глаза такие же — сталисто-серые. Это я на папу похож — голубоглазый, бледнолицый гигант. Наверное, потому он и ненавидел меня всю жизнь. Под себя пытался сломать и подстроить. Не получилось.

И не стригся я больше коротко из-за этой схожести с отцом, чтобы эта его манера быть идеальным не мозолила глаза в отражении. И не напоминала о прошлом.

— Что случилось-то с отцом? — начинаю я, когда безмолвные гляделки надоедают, а желание встать и уйти стягивает под коленями до ужасной боли.

— Рак легких, — выдыхает Марго и все-таки падает на отставленный в сторону стул.

— Почему мне раньше не сообщили? — понимаю причину и сам, но все равно спрашиваю.

Бабушка, естественно, фыркает и шумно поднимается со своего места. Стульчик едва не заваливается назад от рывка и упирается спинкой в стену.

— Ба, — окликает Марго, пытаясь ее остановить.

Но та лишь отмахивается, а я сжимаю под столом кулаки, провожая бабулю пустым взглядом. Когда-то в ней души не чаял, пока она не поддержала отца в холодной войне за мое право быть тем, кем хочу.

Не собираюсь чувствовать вину за то, что было. Не я ушел, меня выбросили. И кому моя жизнь нужна была, пока я столько лет пытался встать после падения? Да никому.

— Чем-то могу помочь? — не смотрю на сестру, взгляд блуждает где-то между окном и навесной полкой около холодильника. Вести себя непринужденно и слыть прожженным весельчаком я уже привык, но сейчас так сухо во рту, будто чистого спирта махнул.

— Не стоит. Справимся и сами.

— Зачем звала тогда?

Сестра, что до этого рассматривала свои руки на коленях, вдруг вскидывает голову. Слезы дрожат серебром в уголках глаз, срываясь тонкими прозрачными ленточками на бледные щеки.

— Я не звала, — огрызается и знакомо обозленно щурит глаза. — Сообщила только…

— А я взял и приехал, — усмехаюсь. — Какой негодяй, — качаю головой и, расцепив пальцы, что онемели от напряжения, поднимаюсь.

Какого хрена я в этот улей полез? Все же было прекрасно и спокойно, нет, надо было вспомнить, что у меня есть семья.

Ухожу из кухни, но замираю в дверях, когда в спину прилетает обиженное и надрывное:

— Ну и вали! И никогда больше не приезжай в наш дом! Ненавижу, — последнее Марго шепчет, срываясь в истерику.

— Послушаюсь твоего совета, сестрица, — с языка срывается очередная гадость, а челюсти натурально крошат эмаль. — Интересно, за что я тебе так опротивел? Ты ведь меня даже не знаешь, — взгляд через плечо, и мне приходится набрать побольше воздуха, чтобы договорить: — Мы больше десяти лет не виделись, как ты можешь понять любишь или ненавидишь?

— Какая разница? — она плачет и смотрит в глаза, пробивая в моей броне брешь. — Еще десять не увидимся, ничего не поменяется. Папы… — сглатывает, — все равно уже нет.

— Очень жаль, — с воздухом выталкиваю бесполезные слова и ухожу в коридор.

Хватит. Надоело терзаться. Мне здесь не рады. Это давно не мой дом и оставаться здесь смысла нет. Видимо, отец до конца не осознал свою вину и переложил ее на мои плечи. Я не стану оправдываться. Вот еще, нашли крайнего.

Входная дверь открывается с тяжестью, заношу ногу через порог, но кто-то влетает в меня со спины и тянет назад.

— Не уходи… Давид, пожалуйста… — шепчет сестренка, встревая лбом между лопаток. Обнимает за пояс, прижимается и дрожит.

И, обернувшись по оси и приподняв руки, я вижу перед собой не взрослую привлекательную девушку, за которой наверняка бегают толпы мужчин, а малышку-стесняшку с двумя хвостиками и вздернутым носиком. Помню, когда уходил из дома, она также держала меня за спину и просила остаться.