Книга Колдовской пояс Всеслава, страница 4 – Татьяна Луковская

И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет — вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».

Со стола девочка прихватила оставленную ей бабкой на завтрак краюху хлеба и крынку парного козьего молока. Чтобы молоко не расплескалось, накрыла глиняное горло берестяной крышечкой и обернула льняной тряпицей, залезла в ларь, где хранились сухари: «Добавлю, а то маловато. Эх, ему бы еще сальца для силы. Да как в погреб пробраться?»

Дуня выглянула наружу, крадучись прошмыгнула за спиной у Лукерьи, тихо по стеночке спустилась в темноту. Погреб дохнул в лицо запахом сырой землицы и ароматом свежесорванных яблок. Их спелые бочка бабка с внучкой только вчера заботливо укутали соломкой. Пара яблок да ломоть сала в три пальца толщиной тоже легли на дно корзинки. Готово, теперь к лесу.

Выбравшись из погреба незамеченной, Дуня закинула за плечи заметно потяжелевшую корзину, у калитки как можно беспечней помахала бабке рукой, сделав вид, что идет к реке.

Уже на улице из-за угла соседского забора на нее вышел Кирьян.

— Ты что ж за лопатой возвращалась? — пряча глаза, спросил он.

— Так нельзя нам без лопаты, — развела руками Дуняша.

— И чего там было? — у брата нервно дернулась шея.

— Не знаю, я лопату схватила и бежать, — соврала сестра. «Пусть думает, что там нечисто, может впредь не полезет».

— А-а-а, — протянул Кирьян, и потеряв к девчушке интерес, скрылся из виду, перемахнув через забор.

«Вот и ладно», — выдохнула Евдокия. Раньше бы она призадумалась, что за частоколом соседей забыл братец, но сейчас было не до него.

У речной заводи девочка, выбрав заросли осоки погуще, свалила в них грязные вещи и с полегчавшей корзиной побежала к лесу.

Юрко лежал в той же позе, как его оставила Дуняша.

— Эй, дяденька Георгий, ты еще живой?! — обеспокоенно окликнула его девочка.

Тяжелые веки медленно открылись.

— Живой, — обрадовалась Дуня и суетливо стала раскладывать на рушнике еду, — здесь вот молочко парное, тут хлебушек. Бери.

Чернявый сел, опираясь на ствол, взял из рук девочки крынку, сделал несколько жадных глотков, потом отломил небольшой кусочек хлеба и медленно стал жевать.

— Да ты побольше бери, здесь еще много. И сальце есть, я сейчас тебе ножичком нарежу, — хлопотала девчушка.

— Нельзя мне много сразу, не ел давно, худо будет. Ты оставь, я потом доем. Тебе сколько лет, Дуняха?

— Двенадцать.

— Как-то маловата для двенадцати, — незнакомец наступил на больную Дуняшкину мозоль, ровесницы уже щеголяли в поневах, а она в рост пока не пошла и довольствовалась детской рубахой.

— Давай перевяжемся, — предложила девочка, уходя от неприятного разговора, — я чистую холстину прихватила, и вот подорожнички.

Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.

— Готово, — улыбнулась девчушка.

— Знатной хозяйкой станешь, — похвалил Юрко, — подрастешь, я на тебе женюсь.

— Что-ты, — удивленно открыла рот Дуня, — ты же старый, должно старше батюшки моего.

— Какой я тебе старый? — вдруг обиделся чернявый. — Мне и двадцати лет от роду нет.

— Это ты так шутишь, дяденька? — девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.

— То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала ^[15], а как повзрослеешь — поймешь, какой я красавец.

Девочка не удержалась и прыснула от смеха.

— Э-э-эх, смейся — смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.

— Эк-то у вас девки не разборчивые, — покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.

— И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, — Юрко положил в рот кусочек сала.

«Смешной какой, жалко если помрет», — вздохнула про себя Дуня.

— Вот рубаха, дяденька Георгий.

На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.

— Хороша, — признал Юрко, — матушкина работа?

— Матушка померла, это я шила.

— Точно женюсь, — подмигнул парень.

Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.

— Слушай, Дуняха, сделай для меня еще одно доброе дело, — Юрко тревожно оглянулся, вслушиваясь в лесные звуки, и шепотом продолжил. — Я тебе на сохранение вещицу одну оставлю. Догонят меня, должно, ослаб больно, далеко не уйти. Нельзя, чтобы ее при мне нашли. Спрячь у себя, да никому про то не сказывай. А я, ежели Бог сохранит, вернусь за ней… позже.

— А что за вещь? — Дуня, как и чернявый, начала озираться.

— Вот, — он протянул ей замызганный сверточек размером с мужской кулак.

— И что там? — девочка с любопытством разглядывала неприглядную обертку.

— Да тебе какая разница, бери.

— Ну, уж нет, — отпихнула Дуня сверток. — Сначала скажись, а так не возьму.

— Ишь какая, а я думал, ты простота деревенская. Ладно уж, смотри, — Юрко развязал грязную тряпицу. В ней оказался свернутый пояс — простой, без золотого и серебряного плетения, без жемчугов и яхонтовых каменьев. Правда тканый узор был необычным, мудрено закрученным — цветы и листья в нем переплетались в страстных объятьях, что-то дикое, необузданное, глубинное прорывалось через витые нити. Вроде и просто, а попробуй повтори, и не получится.

— Чудная вышивка, не видала такой, — девочка завороженно рассматривала узорочье.

— Колдовская, ведуньи ткали, — Юрко быстро завернул пояс в тряпицу. — Бери.

— Ведовской не возьму, грех это — от волхования вещи в избу вносить, — Дуня решительно отпихнула сверток.