Книга Пепел и пыль, страница 32 – Ярослав Гжендович

– Еще как! У меня покрытые эмалью дифференцированные зубы, когти, один желудок, а при виде газона у меня не текут слюнки. Я хищница.

– А какие-нибудь предрассудки насчет печени? – Внутренность холодильника выглядела бедно и причудливо – стандарт для мужчины-холостяка. Коллекция диковинных маринадов, одинокое яйцо, мумифицированный огурец, окаменелость какой-то доисторической жареной птицы, рассадник пенициллина на порции говядины по-сычуаньски конца эпохи Мин. Гостей я не ждал, и тем более ужина с женщиной. Лоток с замороженной печенью мог либо спасти мое достоинство, либо окончательно унизить и обречь на «Пиццу Джованни».

– Я ем все, кроме супа из требухи, фарша из индейки и безвкусных свиных отбивных с овощами на пару. Может быть острое, с чесноком, смальцем или анчоусами. Никаких предрассудков. Только не создавай себе проблем. Хватит и бутербродов.

Но на меня уже нашло вдохновение, и бросать начатое я не собирался.

Я поставил печень в микроволновку, которую в основном использую для размораживания разных вещей, а потом бросил в миску и залил молоком. Растопив на сковородке сливочное масло, добавил немного оливкового и бросил на нее порезанную полосками печень. Ударом ножа лишив росший в горшке базилик части веточек, я мелко порубил их на доске. Смочив найденную в нижнем ящике холодильника питу, положил ее на три минуты на решетку духовки и включил конвектор. Добавив к маслу травы и ложку острой перечной пасты, а также чуточку томатного концентрата, я перевернул кусочки печени, вылил на сковородку большой бокал мерло и позволил вину испариться. Звякнула духовка. Достав лепешки, я положил их на доску, после чего снял сковородку с огня и налил два бокала вина. Хоп! Вуаля! Печень по-провансальски.

Патриция стояла в дверях кухни, удивленно подняв брови.

– Пахнет восхитительно. Ты меня удивил. Не думала, что в этом безумии есть некий метод. Я полагала, у тебя случился приступ или ты совершаешь индейский обряд. Поздравляю. Следовало включить таймер. – Она огляделась вокруг. – Симпатичная кухня. Может, поедим прямо здесь? Обожаю есть со сковородки. Особенно макать хлеб в соус. Моя кухня величиной с развернутую газету. Любишь готовить?

– Что такое? Я что-то приготовил? Похоже, я на мгновение лишился чувств.

* * *

Мы поели в кухне, как она и хотела – с одной сковородки, вытирая соус кусочками арабского хлеба. Несколько раз мы случайно соприкоснулись руками. Ощущение было странное – острое и интимное. И я по-прежнему чувствовал ее мускусно-смолистый аромат. Тяжелый и сладострастный.

Когда наши взгляды встречались вблизи, разделенные лишь посудой, создавалось впечатление, будто она дотрагивается до моего лица. Ее темный маленький рот цвета корицы с полной нижней губой приоткрывался, когда она клала в него кусочек мяса, и узкий язык пробегал по губам, собирая остатки соуса. Юбка с оборками подвернулась на высоком кухонном табурете, обнажив изящное колено и часть бедра, оплетенные сетчатыми колготками. Чуть выше пару раз мелькнула кружевная перевязь, обтягивающая бедро. Чулки. Чулки, а не колготки.

Но в том не было показного кокетства – лишь странная дикая естественность.

Отсалютовав бокалом, она большим глотком опорожнила половину, а затем снова набросилась на сковородку. Мягко зазвенели причудливые браслеты на изящном запястье.

Ведьма.

Я вылил в ее бокал остатки вина, и мы пошли в гостиную. Она остановилась перед полками, уперев руку в бедро, и, маленькими глоточками потягивая вино, уставилась на их содержимое как в музее.

– Этого зубастого приятеля с четырьмя крыльями я бы на твоем месте отсюда убрала. А лучше всего отдай его кому-нибудь, кого не любишь.

– Пазузу? Он персидский и очень старый. Я купил его у одного бедуина, который не мог себе позволить подделку. Налепил этикетку от какого-то хлама, купленного в государственном «Артизанате», и никто не обратил внимания.

– Но он злой. И он тебя не любит. Та африканская маска тоже злая.

– Это лишь старый камень и кусок дерева.

Фигурка в самом деле изображала старого и довольно пакостного демона, но я не ощущал от него особого Ка. У него была душа камня.

– Все дело в форме, а не в материале или истории фигурки, – заявила Патриция.

Она уселась в кресло, вытянув далеко вперед ноги, закинутые одна на другую.

– Можно снять туфли? Я чистая, никаких неприятных последствий не будет.

Я в жизни не встречал подобной женщины.

– Чувствуй себя как дома. Ты тут как потерпевшая кораблекрушение. Временно живешь, а не в гостях с визитом. – Я с улыбкой взглянул на нее, сворачивая самокрутку.

– Справедливо, – ответила она. – Мы слишком мало знаем друг о друге, чтобы ходить в гости.

Она вернулась не только без туфель, но и без чулок, босиком, после чего забралась в кресло, подвернув ноги, и потянулась к бокалу.

– Играешь черными?

Закурив, я достал из бара сливовицу и налил себе рюмку, на всякий случай поставив вторую для нее – я хорошо воспитан и старомоден. На столике перед камином стояла моя шахматная доска с расставленной партией – той самой, которую мы прервали с Михалом и уже не доиграем. Рядом на комоде лежала коробка с триктраком, еще одна из каучукового дерева, с комплектом для го, и шкатулка с маджонгом. Все они выглядели осиротевшими.

– Уже нет.

– Почему?

– Я играл с другом. Он умер в прошлом месяце. Не могу заставить себя снять с доски эту партию и убрать шахматы.

– Извини, – тихо и совершенно искренне сказала она. Я давно не слышал подобного слова от женщины. В последние годы оно предназначалось исключительно для мужчин.

– Все равно придется. Конец играм.

– Как это? Больше не будешь играть?

– Теперь не с кем. Не знаю никого, кто хотел бы проводить время за беседой над доской для старомодной игры и рюмочкой. Сейчас играют в то, что есть в телефоне.

– Кто знает, – вполголоса проговорила она.

На мгновение наступила тишина.

– Чей был ход?

– Его.

– Тебе его недостает?

– Я назвал его другом. Для меня это немало значит – я знаю многих людей, но друзей у меня всего несколько. С женщинами бывает по-разному: они приходят и уходят, сегодня дорогие и любимые, завтра – заклятые враги. А друг – это навсегда. Что-то вроде брата, хотя ничто не связывает. Он может быть и доброжелательным, и объективным. Твои дела его волнуют, но не касаются. Зайдет, поболтает и уйдет – но все равно остается где-то там.

«Сейчас она спросит, не гомик ли я», – подумал я.

– Понятно, – коротко ответила она, встала и прошлась по комнате. Босиком она казалась такой же высокой и длинноногой, что случается редко. Я выпил сливовицы и посмотрел на ее ступни – изящные, идеальной формы.