Книга Ловец мелкого жемчуга, страница 72 – Анна Берсенева

И что ему было делать?

Георгий докурил последнюю сигарету, машинально вытряхнул пепельницу в ведро, допил водку и пошел в комнату. У него было такое чувство, словно он бросается в омут головой.

«И лучше бы в омут головой», – мелькнуло в чуть затуманенном спасительной водкой сознании.

Нина, конечно, не спала.

– Может, на Мальту поедем? – услышал он ее голос в темноте. – Ты же хотел. Хоть на недельку, а? Отдохнул бы… Там тепло сейчас, наверно, не то что тут – ходишь, дерьмо со снегом месишь, а еще ноябрь только начался, вся зима впереди.

– На Мальту? – помолчав, переспросил он. – На Мальту… Да, поехали на Мальту.

Теперь ему было совершенно все равно, что говорить, так же все равно, как и то, куда ехать. И загранпаспорт у него был готов. Они ведь собирались на Мальту еще летом, но потом он занялся малолетниковской квартирой, а потом появилась Ули, и ему стало ни до чего…

Так он впервые в жизни оказался за границей, совсем не осознавая этого, словно под наркозом. Впрочем, наркоз действительно был, и очень действенный: Георгий начал пить еще в Шереметьево, как только они прошли пограничный контроль и оказались в дьюти-фри, прямо перед ирландским баром. Нинка выпила рюмку «Бейлиса», а он набросился на виски, как будто прошел через пустыню и наконец-то добрался до колодца.

И было даже не жаль, что все ему безразлично, ничему он не радуется: ни Москве, такой необычной с высоты, – он ведь и на самолете летел впервые в жизни, ни каким-то совсем диким и таким странным поэтому Пиренеям. Черный туман клубился в пиренейских пропастях, не было видно ни дорог, ни жилья, а ведь это все-таки не Кордильеры какие-нибудь – европейские горы…

Георгий вспомнил, что хохотал до икоты, когда Нинка рассказывала, как отец брал ее, шестнадцатилетнюю, с собой на гастроли Большого театра в Штаты.

– Ну и как тебе Нью-Йорк? – спросил Георгий, ожидая, что она вспомнит хотя бы небоскребы.

– Да никак, – пожала плечами великолепная пиратка. – Та же Москва, только апельсинов больше.

И вот теперь даже Нинка с ее потрясающим пофигизмом казалась рядом с ним восторженным ребенком.

Из всей Мальты он запомнил, и то смутно, только какой-то собор, который стоял на горе и был такого же цвета, как гора, – серебристо-палевого. Георгий смотрел на этот собор с балкона, а по горе определял время суток: вечерами вся она начинала мерцать и светиться какими-то огоньками, и собор тоже светился, и словно бы не снаружи, а изнутри. Так в Недолово осветилась однажды туча, закрывшая предзакатное солнце: каким-то невозможным серебряным светом, тусклым и ослепительным одновременно. Георгий запомнил это, потому что замечал и запоминал все, что было связано со светом. И этот собор на горе тоже, хотя теперь-то все это было совсем ни к чему…

Отель, в котором они поселились, оказался настоящим роскошным пятизвездным отелем – со множеством баров и ресторанов, с глубокими кожаными креслами в необозримом мраморном холле, над которым вилась галерея с колоннами и цветами, с такой же необозримой кроватью в номере, про которую Нинка откуда-то знала, что она называется «кинг-сайз», как сигареты, и что это значит «королевский размер». Ну да, ей же, наверное, в турагентстве объяснили, когда она ездила за путевками. Георгий дал ей деньги и сказал, чтобы брала то, что ей понравится; ему было все равно.

Он засыпал на этой роскошной кровати только под утро, совершенно пьяный и совершенно бесчувственный. Нинка лежала где-то на другом краю шелкового королевского поля.

… – Ты сначала осьминога будешь или сразу рыбу? – Нинкин голос отвлек его от бессмысленного созерцания гавани. – Может, винчика выпьем? Здесь кисленькое, холодненькое. Или вискаря хочешь?

– Все равно, – ответил он.

«Все равно, сейчас напиться или вечером. Какая разница?»

В отель они вернулись, когда до вечера было еще далеко, и Георгий предложил пойти в бар. Нинка обрадовалась так, как будто не была в баре никогда в жизни, а ему просто невыносимо было оставаться с ней в комнате. Невыносимо было видеть ее глаза, то вспыхивающие с какой-то лихорадочной надеждой, то печально гаснущие.

– А что это народу столько? – вяло удивился он, когда они спустились в холл.

– Да тут же фестиваль какой-то телевизионный, – объяснила Нинка. – Ты не знал, что ли? Они уже дней пять тусуются, и наши тоже есть.

В большом баре на первом этаже народу было еще больше, чем в холле. К тому же народ этот активно пил и гулял, и, похоже, уже давно, так что атмосфера была более чем оживленной. И то, что «наши тоже есть», сразу чувствовалось.

– Пошли в другой какой-нибудь, – вздохнув, сказал Георгий. Меньше всего ему сейчас хотелось с кем-нибудь пообщаться. – Тут же, наверное, баров этих полно.

Другой бар нашелся быстро – на пятом этаже, в укромном уголке коридора. Он был тих, пуст, полутемен, и виски в нем, конечно, имелся. А больше ничего и не надо было.

Правда, вскоре вошла еще какая-то парочка, да не какая-то, а очень даже эффектная. Во всяком случае, мужчина был высокий, собою видный, а женщина – та и просто красавица, в длинном вечернем платье, с походкой и плечами королевы. Лица были почти неразличимы в полумраке, но было в них что-то знакомое.

– Он «Новости» ведет по ящику, – зачем-то сказала Нинка, хотя Георгий ни о чем ее не спрашивал. – И она тоже, только не на российском канале, а на частном, новом. Фанаты их, что ли, достали, чего сюда пришли-то?

Он понимал, зачем она все это говорит. Потому что невыносимо молчать целый день и выдерживать его целодневное молчание, потому что она хочет, чтобы он хоть чем-то заинтересовался. Ну, хоть этим мужчиной со «звездным» лицом, или этой женщиной, действительно красивой, без эффектного лоска, которым так и светился ее спутник. Но он не заинтересовался, и Нинка замолчала.

Так, в молчании, они сидели довольно долго. Звездная парочка направилась к выходу, женщина взглянула на Георгия необычными, узорчатыми, как камни, глазами и почему-то улыбнулась, как будто вспомнила что-то хорошее.

– Все равно ты меня не любишь, – вдруг сказала Нинка. – И зачем тогда все?

В ее голосе послышалось такое безысходное и такое непривычно спокойное отчаяние, что Георгий наконец поднял на нее глаза. Язык у него уже совсем не шевелился, и это было хорошо. Иначе он опять сказал бы что-нибудь успокаивающее, и она опять поверила бы, потому что хотела поверить, вернее, боялась не поверить.

Телефон зазвонил у него в сумке, и он с трудом, как слепой, нащупал «молнию». Он не ждал звонка, он все время повторял про себя, что не ждет звонка, но повсюду таскал за собой эту сумку, потому что телефон был громоздкий и не помещался в кармане летней рубашки.

И вот телефон зазвонил, и Георгий почувствовал, что сердце у него сейчас остановится. Конечно, это мог быть Федька или какой-нибудь сосватанный Федькой же клиент. Да нет, никто другой это быть не мог. Он все понял по знакомому, единственному сердечному трепету – так бабочка трепещет над огнем…