Книга Слабости сильной женщины, страница 34 – Анна Берсенева

– Скоро буду совсем младенцем выглядеть, – попыталась улыбнуться Лера.

Она чувствовала неловкость еще и от присутствия Люси – первой кафедральной сплетницы. Лера готовилась к разговору с Ратмановым, но почему-то совсем упустила из виду, что он может состояться не наедине.

Но Ратманов словно почувствовал, как взбудоражена его аспирантка Валерия Вологдина.

– Люсенька, – сказал он, – можешь отнести Марецкому и сказать, что я со всем согласен. Спасибо ему, что счел нужным мне показать, прежде чем подписывать. Иди, милая, он ждет, наверное.

Люся бросила на Леру быстрый взгляд, в котором сквозило досадливое любопытство, и, нехотя взяв бумаги, вышла из комнаты.

– Что с вами, Лера? – спросил Ратманов. – Вы взволнованы, я вижу – но чем? Работа не ладится? Или, не дай бог, дома что-то случилось?

Он смотрел на нее встревоженно, и эта тревога в сочетании с благородством только делала его взгляд и внешность еще более выразительными.

– Нет, ничего. – Лере вдруг так захотелось, чтобы действительно ни о чем не надо было говорить ему – и как это было бы прекрасно! – То есть да, Георгий Александрович… – Она вздохнула, снова набирая побольше воздуха, и сказала: – Дело в том, что я не буду писать диссертацию.

Она знала Ратманова достаточно хорошо для того, чтобы понять: он не начнет ахать, не схватится за валидол; наверняка он попросит ее объяснить. И это казалось ей сейчас самым трудным.

– Та-ак, – произнес Ратманов, становясь серьезным. – И что же, это ваше окончательное решение?

– Боюсь, что да.

– А объяснить его вы можете – внятно, так, чтобы даже я понял?

– Я попробую, Георгий Александрович, – начала Лера. – Вы же знаете, я ничего не писала – все оставила на последние полгода, и я вам говорила, почему. Я не могу писать медленно, мне важно сначала представить, в голове все оживить – и тогда я напишу легко, а без этого все равно смысла нет, хоть десять лет сиди.

Ратманов кивнул.

– И теперь дело не в том, что я не успеваю, поверьте! – продолжала она. – Знаете, еще три месяца назад я просто сказала бы вам: мне надо зарабатывать деньги, у меня не остается времени больше ни на что – и это была бы чистая правда. Но теперь…

– Что же произошло теперь, Лерочка?

Ратманов всматривался в ее лицо так внимательно, точно она должна была сообщить ему что-то очень важное – не только для нее, но для него самого.

– Теперь я поняла, что должна выбирать. Да, у меня действительно не останется времени ни на что, кроме той работы, которую мне сейчас предлагают. Но вернее – меня не останется больше ни на что, вы понимаете? Я чувствую, что от меня потребуется такая самоотдача, какой я раньше просто не знала… И я должна решить: или я принимаю это предложение и не пишу диссертацию, или пишу – но тогда моя жизнь всегда будет идти так, как идет она сейчас.

– А ведь я даже не знаю, как идет она сейчас… – вдруг сказал Ратманов – сказал совсем не то, что ожидала Лера. – Ведь я ничего о вас не знаю, Лерочка. Ну, муж, мама, тема диссертации – и ведь это все.

– Но… Я не понимаю, Георгий Александрович, – выговорила Лера, глядя на Ратманова с нескрываемым удивлением. – Что же еще я могу вам сказать о себе?

– Да, извините, моя дорогая. Действительно, что это я любопытствую! Я просто не смог объяснить, что имею в виду… Знаете, вы всегда казались мне барометром, Лера, – понятно мое странное сравнение? Еще тогда, на первом курсе, когда греческую мифологию мне отвечали, помните? Я даже обрадовался тогда, слушая вас. Вот, думаю, если такая живая, такая искрометная девушка говорит об этих греках с таким искренним воодушевлением – значит, не мертвой материей мы все здесь занимаемся. И сейчас мне кажется, что я понимаю, о чем вы хотите мне сказать. Вы чувствуете, что из всего этого ушла жизнь, – так, Лера? Вы перестали чувствовать биенье жизни в том, чем занимались до сих пор?

Он смотрел на нее с таким тревожным ожиданием, что Лера невольно отвела глаза.

– Я не знаю, Георгий Александрович, – произнесла она наконец. – То есть – я не знаю, действительно ли ушла из всего этого жизнь, или это только для меня так… Нет, знаю! – вдруг сказала она решительно. – Для меня. Я перестала чувствовать прелесть застывших форм – кто это говорил мне об этом? Я не знаю, почему это случилось – время переменилось, что ли? Но мне тесно в застывших формах, мне хочется чего-то другого. Вы понимаете, я вдруг почувствовала, что сама могу что-то делать в этой жизни, как-то менять ее. Что сама могу действовать в ней, а не наблюдать за ее тихим течением. И это сильнее наркотика, я не могу от этого отказаться!.. Я говорю глупости, это совершенно непонятно, Георгий Александрович?

Лера действительно боялась, что говорит сбивчиво, непонятно. Ведь она собиралась сказать Ратманову совсем о другом, когда шла сюда, и вдруг… Она и сама не до конца понимала то, о чем говорила ему сейчас; слова рождались в те самые мгновения, когда она их произносила.

– Нет-нет, почему же непонятно? – покачал головой Ратманов. – Может быть, я все-таки не совсем примитивен эмоционально, правда? Но как вы все-таки думаете, это вот именно только для вас так? – снова спросил он.

И вдруг Лера поняла: да ведь он ищет у нее ответа на вопрос, который мучит его самого! Может быть, это он перестал чувствовать биенье жизни…

Словно подтверждая ее слова, Ратманов медленно произнес:

– Страшное время, Лерочка… Нет, не потому, что трудное, не потому, что нестабильное. Разрушительное время, понимаете? Как будто цунами проходит по всему, проверяя все на прочность, – наши души в первую очередь. Достаточно ли мы были честны во всем: в своих занятиях, пристрастиях, чувствах… И не у многих хватает мужества сказать: я занимался не своим делом, я любил не того человека, я притворялся перед самим собой.

– Но, Георгий Александрович… – Лера растерялась, слыша его слова. – Вы думаете, я притворялась перед собой, или…

«Или любила не того человека?» – вдруг захотелось ей спросить.

– Вы – ни в коем случае, – возразил Ратманов. – Вы-то как раз всегда казались мне честной, и у вас, по-моему, и сейчас хватает мужества таковою оставаться. Именно мужества, – повторил он. – Потому что, поверьте старику, изучать Тинторетто гораздо проще – даже сейчас, – чем бросаться в эти волны. А вы бросаетесь, вам дорого что-то едва уловимое и опасное, и вы многим готовы ради этого пожертвовать – ведь так?

– Да, – кивнула Лера.

Его слова не казались ей непонятными – наоборот, он говорил именно о том, что чувствовала она сама. Действительно, она «бросалась в эти волны» не из-за такого простого дела, как деньги. И это она почувствовала, как ни странно, в ту минуту, когда смотрела на фотографию отраженной Венеции.

Можно было и дальше ездить время от времени в Турцию, приторговывать на рынке, зарабатывая таким образом на жизнь. Ведь она в последнее время уже начала догадываться, как можно выкраивать время для библиотеки, для диссертации, – и собиралась это делать.