Книга Слабости сильной женщины, страница 63 – Анна Берсенева

Это промелькнуло в ее голове мгновенно, даже не успев оформиться в ясную и отчетливую мысль. Лера только успела вспомнить, что эта мысль уже приходила ей однажды – только когда и почему?

Голова у нее уже немного кружилась от вина, и волшебная легкость охватывала ее изнутри всю, до последней клеточки.

– Поиграешь мне, Митя? – спросила она. – Или ты устал с дороги?

– Поиграю тебе, – ответил он. – Не устал.

Его чемоданы еще стояли, нераспакованные, в коридоре, а скрипка лежала здесь, в гостиной, посредине стола. Митя достал ее из футляра, и Лере показалось, что она зазвучала в его руках раньше, чем он поднес смычок к струнам.

Она не могла узнать ни одной из мелодий, которые он играл. Она вообще узнавала только самое простое, что у всех на слуху, – Сороковую симфонию Моцарта, например. А Митя играл что-то другое, и Лера чувствовала только, что волны то вздымаются у нее внутри, то опадают, и что мелодии, сменяя друг друга, манят ее за собою все дальше, завораживают и зачаровывают, и заставляют забыть обо всем, о чем она хотела забыть, и вспомнить о том, что забылось напрасно…

Она даже не заметила, когда Митя остановился. Ей казалось, что музыка все звучит, хотя он давно уже опустил скрипку, положил смычок и стоял неподвижно, глядя на нее.

– Ох, Митя! – сказала она наконец, с трудом заставляя себя вынырнуть из этого омута неумолкающих звуков. – Как же ты так можешь… Что это ты играл?

– Разное, – улыбнулся он. – Баха играл – «Чакону» из партиты ре-минор, Крейслера – «Речитатив и скерцо». «Мелодию» играл Чайковского. Моцарта сыграл бы тебе, но плохо без фортепиано.

Она не знала этих названий, да это было и неважно. Она даже и лица его почти не видела, когда он играл: звуки, подхватившие ее, были сильнее всего.

– Как странно… – сказала наконец Лера, глядя на скрипку, лежащую на венском стуле, на вино и блеск глубокого дерева столешницы в полумраке. – Ты видишь, какого все цвета? Стол – как скрипка, и книжные шкафы такие же, и картины, и даже вино, кажется…

– Глаза у тебя такие же, – сказал Митя так тихо, что она едва расслышала. – Это свет так падает, – тут же добавил он, уже громче.

Потом он посмотрел на Леру и рассмеялся. Но она не обиделась, и его смех не вызвал у нее недоумения. Она поняла, почему он смеется.

– Что, подружка, стесняешься сказать? – спросил Митя. – Хочешь песенки свои послушать?

– Да, Мить, – смущенно кивнула Лера. – Ну что поделаешь с моим низменным вкусом?

– Ничего не поделаешь, – согласился он. – Но и не надо.

Она действительно любила гитару и любила, когда Митя пел про Кейптаунский порт и пароход, объятый серебром прожекторов, – и какое-то невыразимое, счастливое обещание звенело в его голосе.

Он и пел, сидя напротив нее на венском стуле, и глаза его смеялись. Про французских моряков, небо широкое, про всему предел…

– Митя, – вдруг вспомнила Лера, – а почему ты про снежиночку не хотел петь на моей свадьбе?

Он не удивился ее вопросу, не стал говорить, что не помнит.

– Потому что не хотел скреплять расставание, – сказал он.

И тут она почувствовала, как что-то переменилось. В ней ли, в окружающем – она не знала.

Лера так радовалась тому, что приехал Митя, и готова была сколько угодно сидеть здесь, в его доме, слушать его скрипку и его голос под гитару, и впитывать то спокойствие, которое само вливалось в нее при этом. И вдруг – словно перевернулись стеклышки в калейдоскопе. Такое бывало с нею – она начала видеть все немного иначе, совсем чуть-чуть иначе.

Лера вдруг поняла, что совсем не знает его жизни – уже давно, все годы после смерти Елены Васильевны. И хотя их детство оставалось неизменным, но все в Мите показалось ей вдруг незнакомым… Он не слишком изменился внешне – но он был новый, ей неведомый.

Конечно, в нем всегда было что-то загадочное, что-то ей, Лере, непонятное. Но ей всегда хватало той счастливой легкости, которую она испытывала с Митей, и только с ним, которая была связана с их общим детством, – и она не задумывалась, в чем состоит его непонятность. В конце концов, ведь он музыкант, необычный человек, почему же ей все должно быть ясно?

Лера всегда думала, что Митина загадка связана с какими-то сторонами его души, не имеющими к ней отношения. И вдруг, в этот предрассветный час, в одно мгновение, – все переменилось. Она не знала в нем чего-то, относящегося к ней самой – и это ее встревожило…

И она замолчала, не зная, как разговаривать с ним дальше. Это не было неловкостью или стесненностью – просто перед нею сидел мужчина, в котором была для нее загадка, и Лера почувствовала легкую растерянность.

Она поняла, например, что не смогла бы сейчас прибежать к нему и спросить: «Какая бывает любовь?» – как прибежала к нему однажды, сто лет назад. А почему не смогла бы – она и сама не знала.

От Мити исходило спокойствие, Лера всегда это чувствовала, а сегодняшней ночью особенно; сегодняшней ночью он просто спас ее от тоски и тревоги. И вдруг она поняла, что спокойствие – не единственное, что есть в нем сейчас.

Это понимание пришло всего лишь на мгновение. Да и какое понимание, разве она поняла что-то отчетливое, выразимое словами, разве она могла назвать то чувство, которое мелькнуло в Митиных глазах, в голосе – и встревожило ее?

Но за это краткое мгновение и повернулись стеклышки калейдоскопа.

– Мить, мне ведь домой пора, – сказала Лера, точно стряхивая промелькнувшую неловкость. – Скоро уже Аленку кормить, и ты ведь устал, а из-за меня целый концерт пришлось давать.

– Ничего, это не самое трудное, что мне приходилось делать. Пойдем, я тебя провожу. – Митя поднялся со стула. – А то сегодня, по-моему, оружие выдавали всем желающим – кто удосужился побить себя кулаком в грудь.

Они молча спустились вниз, прошли через двор и остановились у Лериного подъезда. Митя достал сигареты из кармана плаща.

Октябрь только начался, но в свете тусклой лампочки над подъездом кружились невесомые снежинки. Или просто изморозь веялась в воздухе, серебряной пылью оседая на Митиных волосах?

Автоматные очереди у Белого дома не прекращались ни на минуту. То и дело слышны были еще какие-то одиночные выстрелы – где-то неподалеку от их двора, кажется, на пустынном Петровском бульваре.

Митя прикоснулся к Лериному рукаву, как всегда он это делал, прощаясь.

– А мне можно будет дочку твою увидеть? – спросил он.

– Ну конечно! – воскликнула Лера. – Хоть завтра, то есть сегодня уже. Я же не мусульманка, сорок дней ее прятать не стану.

– Хорошо, – улыбнулся он. – Тогда – до сегодня, боевая подруга? Слава богу, хоть этой ночью ты не побежала воевать!

– Этой ночью – нет, – покачала головой Лера. – Как-то не так все там этой ночью. Ты чувствуешь? Мне не хочется туда идти, я чувствую, что это не нужно. Или ошибаюсь? – Она подняла на него глаза. – Знаешь, Митя, мне так часто казалось за этот год, что я утратила всякое чутье, что все во мне застыло…