Книга Глашенька, страница 28 – Анна Берсенева

Света этого больше не было. Просто глаза – карие. По-прежнему красивые.

– Как ты отдохнула? – спросил он.

Она уехала, не сообщив ему, что взяла путевку в Испанию. Но когда он позвонил ей в отель, то сказала, где она. Она не говорила ему, что уезжает в отпуск, не потому, что хотела скрыть это от него, а просто… Просто все шло к тому, что это становится неважно между ними.

– Я отдохнула хорошо, – ответила Глаша.

Если бы она не чувствовала его ладонь на своей щеке, то этот обмен фразами показался бы ей пустым. Но в его прикосновении она слышала совсем другие слова, другие вопросы.

«Ты помнишь меня? – спрашивала у ее щеки его ладонь. – Ты меня все еще любишь?»

Она ясно слышала это. Но что ответить, не знала.

Лазарь вздохнул и убрал руку.

– Можно, я у тебя останусь? – спросил он.

Зачем он об этом спрашивает, непонятно. У него есть ключи от дома, в котором она живет. Дом этот вообще принадлежит ему. Он вошел ночью без звонка во входную дверь и без стука в дверь спальни.

– Останься, – ответила Глаша.

«Что бы он сделал, если бы я сказала «не надо»? – вдруг подумала она. – Ушел бы?»

Но спрашивать не стала.

– Позови водителя, – сказала она вместо этого. – Пусть в кабинете переночует.

– Я его отпустил.

Ну и какова в таком случае цена его деликатным вопросам?

– А что бы ты делал, если бы меня дома не оказалось? – не удержавшись, спросила Глаша. – Или если бы я…

– Не знаю, – ответил он.

Это была правда. Он действительно не знал.

Наверное, в своих делах он осторожен и расчетлив, ну да, конечно, иначе не стал бы тем, кем стал. Но в отношениях с ней расчета не было никогда – Лазарь делал только то, чего не мог не сделать, и делал всегда без промедления. Между его желаниями и его поступками по отношению к ней никогда не бывало зазоров.

Он снял пиджак и повесил на стул, бросил галстук поверх пиджака. Даже в почти полной темноте его рубашка белела ослепительно, как всегда.

– Полотенце в комоде, – сказала Глаша уже ему в спину.

Она слушала, как шумит в ванной вода, и думала, что будет, когда он вернется, ляжет рядом. У нее было такое чувство, будто она ему изменила. Хотя не только измены не было, но даже мыслей об измене, даже того, что в старых романах принято было называть нескромными желаниями. И неловкости она поэтому не чувствовала никакой.

То, что чувствовала она сейчас, далеко отстояло от таких мелких переживаний, как неловкость.

Жизнь ее могла перемениться. И она должна была переменить свою жизнь.

Лазарь вернулся, лег рядом. От него веяло свежестью, словно он не душ принял, а Сороть переплыл. Ну да просто душ был контрастный, наверное.

Он лежал рядом, не придвигаясь.

– Почему ты меня не обнимешь? – спросила Глаша.

В их первую ночь на берегу бухты он тоже лежал рядом с ней неподвижно, но тогда она не решалась его спросить почему. Теперь ей и решаться не надо было – спросила, и все.

– Волнуюсь, – ответил он.

– О чем?

– Что ты меня не хочешь.

– Почему ты вдруг об этом подумал?

Она пожала плечами в темноте.

– Не вдруг. Я и всегда об этом думал. Что вот приду, а ты меня больше не хочешь. Разлюбила.

– Ты хочешь сказать, что думал так все пятнадцать лет?

– Да.

– Лазарь, у нас с тобой странный происходит разговор, ты не замечаешь?

– Замечаю. Как будто я тебе чужой.

– Ты мне не чужой.

– Только отвыкла ты от меня за месяц, да?

Он произнес это так жалобно, так опасливо даже, что Глаша невольно улыбнулась.

– Нет.

Она тихонько подышала ему в ухо. Он вздрогнул, как маленький, и сразу же притянул ее к себе.

– Тогда хорошо, – сказал он и поцеловал ее – тоже тихонько, будто проверяя губами: правда не отвыкла?

Только первым поцелуем он что-то проверял, да и то ей показалось, может. А следующий был уже совсем его поцелуй – самозабвенный, страстный, наполненный и переполненный всем, что составляло его натуру, что было, возможно, тайной для других, но не для нее.

Только властности, которая вообще-то была одной из самых заметных его черт, не бывало в его поцелуях никогда и нынешней ночью не было тоже.

Глаша повернулась к нему, обняла… И вдруг поняла, что в самом деле его не хочет. Это было так неожиданно, так странно!

Когда-то, в первое их время, близость не доставляла ей настоящей радости – такой, какую доставляло просто его появление, его улыбка, свет в его глазах, поцелуи и особенно слова, которые он шептал ей потом, в темноте, сбиваясь и задыхаясь.

Но время такой ее физической безрадостности было недолгим и вскоре прошло. И какой же страстью к нему оно сменилось! Когда Лазаря не было с нею, Глаша, бывало, просыпалась ночью от того, что все ее тело звенело от желания, от неудержимой тяги к нему. Ее бросало то в жар, то в холод, зубы у нее стучали, словно в лихорадке, и больно было притронуться к собственной коже. Она и не предполагала в себе такой страстности; в его отсутствие это качество становилось для нее просто мучительным.

Но когда он появлялся, все оказывалось к месту – и тяга, и жар, и любовная горячка. Он был неутомим, и все вершины, пики наслаждения – все, что называлось так пошло, но на самом деле было так прекрасно, – все это она узнала с ним сполна.

И вдруг это кончилось. Вот сейчас, этой ночью. Именно этой. От такого явного совпадения – стоило ей подумать о том, чтобы изменить свою жизнь, и вот эта перемена уже и началась, сразу, – от этого Глаше даже не по себе стало.

Ей не хотелось, чтобы Лазарь это почувствовал, и она поскорее обняла его. Это получилось у нее как-то слишком торопливо, но вряд ли он мог уже ее торопливость заметить.

Глаша считала себя слишком маленькой и слишком тусклой спичкой для того, чтобы поджечь такую махину, как он. Но именно так это и происходило: Лазарь загорался от одного прикосновения к ней. Может, если бы они жили вместе постоянно, то это было бы как-то иначе, тем более теперь, когда ему уже сорок пять; она не знала. Но во время их встреч, то частых и долгих, то редких и кратких, это всегда бывало так.

И так же было на этот раз.

Он не был изобретателен в близости – ему это было не нужно, во всяком случае, с ней, да и ей это было не нужно тоже. Сверху, снизу, сбоку – не все ли равно? В их отношениях, в том числе и физических, не было ничего абстрактного, умозрительного. При всем их немалом общем опыте они не знали, как надо, как должно быть, и не стремились узнать; во всяком случае, Глаша не стремилась. Ей было с ним хорошо, потому что она его любила.