Книга Женщина из шелкового мира, страница 73 – Анна Берсенева

— Я стала холодная, жесткая. С этим уже ничего не поделаешь.

— Я ничего не хочу с этим поделывать. Тем более что сам в этом виноват.

Мадина вспомнила, как он сидел на краю кровати, обхватив голову руками и глядя в пол, когда она говорила, что никакого ребенка у нее нет, а значит, нет у него перед ней и никаких обязательств, которые он для себя неизвестно почему придумал. Она говорила это, жестко бросая слова, а он молчал и смотрел в пол. А потом вдруг сказал про тяжелые песни.

Все это происходило уже после того, как их бросило друг к другу, будто провода под током, бросило прямо на пороге, и они целовались, стоя в открытых дверях, и объятья их были нескончаемы… И после того, как они наконец пришли в себя и увидели, что лежат на кровати, а одежда их разбросана по полу, и в комнате они одни, и дверь плотно закрыта.

Она думала, что после всего этого уже невозможен будет между ними такой вот жесткий, внятный разговор. Но, наверное, они действительно переменились — оба.

— Я посмотрела твои рисунки, — сказала Мадина. — Это ведь мультфильм?

— Да.

— Какой-то заказ?

— Нет. Так. Ну, Лешке было интересно, как мультики делают, я и стал с ним рисовать. Лешка — это мальчик. Куда он, кстати, подевался? У бабы Марьи, наверное. Вообще-то его Логантием зовут. Здесь странные имена.

— Мои предки отсюда родом.

— Я знаю.

— Знаешь? Разве я тебе говорила?

— Не говорила. Просто здесь целые деревни… Ну, неважно. В здешней жизни вообще много мистики. Но рассуждать об этом глупо, даже стыдно.

Молчание снова повисло в комнате. Мадина покрепче закрутила одеяло, углы которого стягивала у себя на груди. Она завернулась в него, когда говорила Альгердасу про отсутствие ребенка и обязательств. Невозможно ведь было говорить ему все это, стоя перед ним голой, даже в том полумраке, который царил в комнате при свете тусклой настольной лампы.

А может, и возможно. Вот он, кажется, вообще не помнил о себе — смотрел на нее не отрываясь, и капельки пота светились у него на лбу, и глаза светились ясным огнем — вопреки его словам о тяжести любви.

— Динка, — вдруг сказал он.

И замолчал. Как будто просто так захотел произнести ее имя, без всякой дальнейшей цели. Мадина молчала тоже. Она не знала, что будет с ними дальше. Она видела, что и Альгердас не знает этого. Он просто смотрел на нее.

— Все дело в Лешке, — сказал он вдруг.

— В каком Лешке? — удивилась Мадина.

Она уже и забыла про мальчишку, который сначала мелькал рядом с Альгердасом, а потом незаметно исчез.

— В Логантии. Его нельзя здесь оставлять, и потому… В общем, теперь не о чем говорить.

— О чем — не о чем?

Наверное, их разговор отдавал сумасшествием.

— Динка, — повторил он. — Динка. — И вдруг вдохнул, словно в холодную воду собрался броситься, и выговорил: — Я тебя люблю. Больше всего в жизни, больше жизни.

Он никогда не говорил ей этого так по-детски неуклюже, так прямо, с такой глубокой силой. У нее занялось дыхание и потемнело в глазах.

— Алька… — с трудом проговорила она.

Дрогнули его брови, резкая прямая морщина пересекла лоб. Что-то ему было мучительно, но что?

— Алька… — повторила Мадина. — Но — что?

— Но… Ты про обязательства говорила. Так вот, я себя ими связал. Но тебе их не могу навязывать. И так я уже тебе… В общем, Лешка теперь у меня будет жить. И того, как все у нас с тобой было, уже не будет. Чтобы так удобно, легко, как тогда, необременительно так…

— Ты об этом жалеешь? — помолчав, спросила Мадина. — О той… легкости?

— Да при чем здесь я! Ты в самом деле переменилась, Динка, ты! Я тебя люблю так, что сердце заходится, но не могу же я этого не понимать, не замечать. Ты в другом мире теперь живешь, это сразу видно. У тебя голос другой, взгляд, вся ты другая…

Мадина почувствовала, что у нее слабеют руки. Одеяло выскользнуло из них, упало на пол. Еще мгновение, и она сама упала бы, потому что ноги у нее тоже ослабели и подкосились.

Но мгновения этого не случилось. Альгердас вскочил с кровати и подхватил ее прежде, чем она успела понять, что с ней происходит.

— Глупость какая, — сквозь слезы проговорила Мадина. — Не хватало только в обморок упасть!

— Падай. — Он улыбнулся. Улыбка просияла в его глазах, как солнечный луч в речной воде. — Я же тебя держу. А что, очень даже красиво получится. Как в старинных романах. Ты их еще не разлюбила?

— Не разлюбила. Алька… Неужели ты думаешь, я переменилась вот так, совсем? Так сильно, что для меня какая-то дурацкая легкость стала дороже тебя?

Свет в его глазах погас. Он отвел взгляд.

— Не знаю, — сказал он. — Жизнь не стоит на месте.

— А я знаю! — воскликнула Мадина. Она высвободилась из его рук, больше не обращая внимания на то, что стоит перед ним голая. — И какая мне разница, что там с какой-то жизнью происходит? Думаешь, я о своем удобстве могу думать? Я без тебя вообще ни о чем не могу… не хочу!..

И тут из самой глубины ее сознания, из темноты, которая застилала ей глаза, сплошным потоком хлынули слезы. Они были так горячи, что обжигали щеки, они лились и лились, и капали на ее голую грудь, на пол, на Альгердасовы руки, которыми он пытался утереть их с ее щек.

Наконец он оставил эти попытки и взял Мадину за плечи, повернул к себе. Его руки были горячее, чем ее слезы, и держали крепко.

— Динка, — шепнул он ей в самое ухо, — ну не плачь, а? Я же все это понимаю, ты что? Все я про тебя понимаю. Как про себя. То есть про себя я не все понимаю, ну и про тебя, значит…

Он говорил это быстро, путаясь, дыша Мадине в висок. И все горячее становилось его дыхание, все горячее… Они снова оказались на кровати, и слезы ее исчезли, испарились от его горячего шепота, и от его поцелуев, и от света, который лился из его глаз сплошным потоком.

Он в самом деле изменился за то время, что они не виделись. Мужество, даже суровость, которые раньше лишь мелькали иногда в его облике, теперь стали в нем главными. Но трепетность, с которой он прикасался к ней, с которой весь он был в ней, — не изменилась совершенно. И в этом его трепете все, что изменилось за этот год в ней самой, стало неважным, несуществующим.

Она обнимала его так, как в первый их вечер на арочном мосту в Нескучном саду и во все их вечера, во все их общие ночи.

Все менялось, мир менялся и менял всех до неузнаваемости, а это не подлежало переменам.

Он длился и длился, этот трепет его тела в ее теле, и наконец разрешился вскриком, сильным, до темноты и вспышки в глазах, объятьем!..

Лампа на столе зачадила и погасла. Комната была освещена теперь одним только лунным светом. Мадина приподнялась на локте, посмотрела на Альгердаса. Он лежал рядом неподвижно, и глаза у него были закрыты.