Книга Сколько золота в этих холмах, страница 44 – Си Памжань

Я рос в одиночестве, мне требовались только тень, ручей и время от времени разговор с кем-нибудь из стариков. Мое взросление было таким, что я стал достаточно сильным, и я выжил.

Но твоя ма – она гладила мой лоб, заставляла меня класть голову ей на колени, а сама очищала мне уши от серы. Однажды она вгляделась в мои глаза, чуть менее карие, чем у остальных из двух сотен, и объявила, что в этом цвете содержится жидкость. Потом пришла к заключению, что я – вода, а не дерево, как она думала прежде.

Я позволил себе чаще произносить слова ма. Ласкательные имена, брань. Я отдавал их ей, словно маленькие подарки. Но произносить их разрешалось только мне – я все еще хмурился, когда она говорила на своем языке. И я по-прежнему оставался строг по отношению к этим двум сотням. Им не дозволялось говорить свободно или уходить без сопровождения, кроме часа перед наступлением темноты и на рассвете.

Эти правила защищали и их. Я видел, что провожатые становятся все беспокойнее оттого, что пожары держат нас в ловушке. Их руки так и тянулись к оружию.

И вот как-то вечером я вернулся с озера, держа за руку твою ма. Мы нашли дубовую рощу, очень похожую на рощу моего детства, ветки образовывали зеленую комнату в середине. Твоя ма танцевала вокруг меня и пела последние слова тигриной песни: «Лай. Лай. Лай». Приглашая меня под деревья.

Когда мы вернулись, в каменном здании стоял шум.

Провожатые тащили чье-то тело за угол. Это был человек, с которым я играл в соломинки и который всегда умел ловко избегать короткой соломинки. Теперь его везение кончилось. Человек был тот самый, но в его груди красовалась кровавая дыра.

– Он пытался убежать, – сказал более высокий из охранников, стаскивая с рук окровавленные перчатки.

Но пуля вошла спереди.

Твоя ма напустилась на охранников, ее правая рука взметнулась.

– Он не бежать! Ты бежать!

У провожатого была хорошая реакция, и рука твоей ма просвистела рядом с его ухом. Еще чуть-чуть, и она бы ударила его. Я увидел выражение на его лице.

И тогда я схватил твою ма. Крепче, чем сделал бы это в других обстоятельствах, потому что провожатый наблюдал.

Дело в том, что твоя ма попала в точку: провожатые часто убегали со своих постов. Иногда с какой-нибудь женщиной из этих двух сотен. Правда слишком часто заключена не в том, что верно, девочка Люси, иногда она в том, кто говорит. Или пишет. У провожатых были пистолеты, и я позволил им сказать то, что они сказали.

– Скажи им, – требовала твоя ма. – Твои люди. Скажи им.

Более высокий посоветовал мне вразумить ее и пошел на ручей мыться.

Твоя ма плакала у меня на плече, когда я вел ее назад к озеру. Ее слезы были так горячи, что могли расплавить меня, я несколько месяцев глубоко прятал от нее правду, а теперь начал говорить.

Я сказал ей, что это не мои люди. Я сказал ей, что у меня нет ни кораблей, ни железной дороги. Я сказал ей, что работа на строительстве дороги будет тяжелой и отвратительной и не сделает их богатыми. Мальчишкой я как-то повыдергивал все перышки у птенца, который в моих руках превратился в кусок розового мяса, в конечном счете я выбросил его в траву. Говоря правду, я чувствовал себя так же отвратительно.

Я говорил, а ма цепенела. Она оттолкнула меня. Такая сила в ее руках – она могла прищелкнуть меня, словно я был ничто.

– Лжец, – сказала она. Этому слову я научил ее в первую неделю. – Лжец.

* * *

Я в глазах твоей ма сам себя сделал омерзительным. Она только через два дня, когда нужно было похоронить мертвеца, снова заговорила со мной. Но и тогда она признала меня всего лишь потому, что я дал ей две серебряные монетки – положить на его глаза – и заплатил охранникам, чтобы она могла обмыть в ручье его тело.

И тогда я…

Нет.

Нет-нет. Прямо сейчас, девочка Люси. Я тебе обещал рассказать правдивую историю, а времени, может, совсем не осталось. И вот тебе правда. Иногда платишь чистой монетой. Иногда – достоинством.

Кроме меня и провожатых, перед зданием, внутри которого были заперты две сотни людей, никого не было, так что видеть меня мог только мертвец. И вот я опустился на колени и целовал ботинки провожатых. Как твоя мать целовала след тигра. Я молил их позволить ей провести обряд захоронения. Я умолял их не наказывать ее за то, что она пыталась ударить их. Ты можешь это себе представить, девочка Люси? Меня?

А потом я целовал и ноги твоей ма. Ее щиколотки, ее бедра. Я умолял ее простить меня. Она стояла с прямой спиной и смотрела сверху вниз, опустив глаза на меня.

– Хао дэ ^[85], – сказала она.

Эти слова изменили нас. Она нарушила мое правило не говорить на ее языке, и я не мог ее остановить. С тех пор она все чаще и чаще использовала свои слова, а я продирался сквозь них, собирал их значения в единое целое, пытался произносить. Я всегда хорошо подражал птичьему щебету, и звуки языка твоей ма я имитировал неплохо, а если и говорил с акцентом, это было вполне объяснимо. Но с того дня я жил в страхе.

– Больше не смей лгать, – предупредила меня твоя ма.

И вот тогда я понял, что никогда не смогу сказать ей всю правду. Потому что тогда она меня бросит. Я засунул мою историю, мою истинную историю, глубоко-глубоко, в самый свой последний слой, где я все еще был мальчиком, который свободно носился по этим холмам. Я решил никогда не говорить ей, откуда я взялся. Я решил, что если я просто умолчу, то это не будет ложью.

Ты можешь винить меня в этом, девочка Люси?

Забавно, как легко было держаться этой лжи. Никто меня не подозревал, потому что никто, увидев мое лицо, не поверил бы, что я здесь родился. Ты сама разве этого не видела, девочка Люси? Этих шакалов с их бумажным законом. Истина их не интересовала. У них была своя истина.

В ту ночь твоя ма задавала мне вопросы один за другим и заставляла меня отвечать на них. О железной дороге и о том богатее. О том, как он выжимал последние соки из своих шахтеров, сколько платил им, где они жили, какого размера у них дома, как они питаются. Сколько из них умерло. И в конце она составила план.

* * *

Ты не забыла, девочка Люси, вечер того дня, когда ты нашла самородок и принесла своей ма, не забыла, как мучила ее требованием вспомнить?

Я не просто так уложил тебя в кровать тем вечером. Возвращение воспоминаний может доставлять боль. Моя нога – тому свидетельство, а твоя ма… нет, никаких меток ты на ней не увидишь, но все равно отметина на ней осталась. Она получила ее во время пожара. У нас у всех есть истории, которые мы не можем рассказать. А ту историю о пожаре твоя ма зарыла глубже всего.

Дело вот в чем: пожар был ее идеей.

* * *

С самого начала у нас с твоей ма были одинаковые представления о справедливости. Я научил ее слову «лжец» в первую неделю, когда одна девица из этих двух сотен попыталась украсть вторую порцию еды. Это твоя ма схватила ту девицу за волосы и привела ко мне.