Онлайн книга «Stabat Mater»
|
– Иван Николаевич, все, о чем мы говорили шепотом и в темноте, нужно сказать во весь голос. Я хочу попросить вас составить обращение. С такими, знаете, словами, чтобы без пафоса, без моралистики, но чтобы стало горько и страшно. И чтобы было понятно: если сейчас не будем бороться всем миром – пусть бессмысленно, пусть безнадежно, то потеряем право называться людьми, повесим на себя такой грех, который вовек не искупить… Я не умею писать, как вы. Могу сказать более-менее складно. Но вот это самое «как положено» въелось еще в семинарии, не дает добиться нужной простоты, сковывает каким-то… не знаю… клерикальным стилем, что ли. А тут надо обратиться ко всем – не только к православным, не только к верующим. Через минуту я понимаю, что молчу слишком долго. Но, взглянув на отца Глеба, вижу, что он готов ждать еще. – Не знаю… Можно попробовать… А куда пойдет это обращение? Отец Глеб отвечает не сразу. Выпрямившись на стуле, поправляет пояс на подряснике, уклончиво говорит: – Я найду возможность опубликовать его… Впрочем… – он на секунду останавливается. – Впрочем, вы должны знать, ведь я прошу вас о помощи. В общем, так. У меня есть редакторский доступ к сайту Патриархии. Долго там это обращение не продержится, но разлететься по интернету успеет. И тогда наши иерархи уже не смогут отмолчаться… Кроме того, я знаю неравнодушных людей в зарубежных епархиях, у них тоже есть сайты. И там не все скованы покорностью… Теперь уже я выпрямляюсь на стуле, изумленно смотрю на отца Глеба. – Но это же… Вы понимаете… – Да уж как не понять, – вздыхает отец Глеб. – Это бунт. А бунтовщиков и еретиков принято сжигать на площадях… Но вы не думайте, – вдруг спохватывается он, – ваше участие никак не… – Зачем вы так! – вырывается у меня почти грубо. – Не в этом же дело!.. В конце концов, мне-то чего бояться! По сравнению с тем, чем рискуете вы… – Ну, хорошо-хорошо, – мягко говорит он. – Простите, не хотел вас задеть… Если вы согласны, может быть, начнете прямо сейчас? Большой текст ни к чему, нужно всего три-четыре абзаца. Но таких… Таких, чтобы на них все обернулись, как на крик… – На крик боли… – Да, именно! – энергично кивает отец Глеб. – Вот вы уже и нашли ключевое слово… Сейчас я включу ноутбук… – Не надо, – говорю я. – Лучше дайте бумагу и ручку. Мне удобнее от руки. Отец Глеб достает с полки большой блокнот. – Извините, Иван Николаевич, стола у меня нет… – Ничего, нормально. – Я беру блокнот из его руки. – Я и дома часто работаю на коленке… – В это время я обычно делаю обход по хоспису, – говорит отец Глеб, – навещаю детей и родителей. А то скоро закончатся часы посещения и родителей начнут выгонять. – Отец Глеб надевает поверх подрясника черную шерстяную безрукавку и идет к двери. – Так что оставляю вас на час-полтора. Дождетесь меня?.. – Что?.. – Я уже раскрыл блокнот и думаю над первой фразой. – А, да-да, конечно… Через полчаса, когда текст почти готов, понимаю, что уже сварился в своем пальто, и наконец догадываюсь его снять. Нахожу на стене гвоздь и водружаю пальто на него… Вдруг слышу – за дверью кто-то плачет или вроде как скулит… Только сейчас понимаю, что эти звуки просачиваются в ризницу давно, но я не замечал их, уйдя в работу. Во мне снова шевелится страх. А если там кто-то из детей и ему плохо? С минуту сижу не шевелясь. Плач то затихает, то слышится опять. Да и плач ли? Как будто не похоже на человеческий голос… Решаюсь все-таки выглянуть из ризницы. В притворе темно, и в первый момент я никого не замечаю. Открываю дверь шире и в полосе света вижу скрюченную фигурку в голубой медицинской робе – какая-то женщина сидит у стены, подтянув ноги к груди. Ее лоб прижат к коленям, так что лица не вижу. Осторожно подхожу, касаюсь ее плеча: – Что с вами? Она не реагирует, только покачивается, ударяясь спиной о стену, и стонет… И зачем я вышел? Что мне за дело до этой женщины? Может, что-то личное у нее… Поплачет и уйдет. Или отец Глеб вернется и поговорит с ней… В этот момент она поднимает голову. Я невольно отшатываюсь. Ее лицо перекошено, глаза смотрят со дна двух черных ям, зубы вцепились в воротник… И тут я понимаю, что это та самая женщина, которая напала сегодня на доктора Зорина. Вспоминаю ее имя и говорю: – Вероника, что с вами? Вам плохо? Я позову кого-нибудь… Она разжимает зубы. Воротник робы вываливается изо рта, за ним тянется нитка слюны. – Нет, – говорит она сдавленно. – Не надо. Пройдет… – И тут же стонет громче, почти кричит, хватается за живот, валится на пол и остается лежать скорчившись. Сижу рядом на корточках, пытаюсь сообразить – как быть, кого звать на помощь? Отца Глеба? Значит, идти и искать его по палатам? Нет, невозможно! Просто выйти в коридор и закричать: «Эй, кто-нибудь, помогите, человеку плохо!» Встаю, делаю шаг к выходу, но Вероника обеими руками хватает меня за ноги, да так цепко, что не могу двинуться с места. Больная? Припадочная? – Нет, стой! – мычит она. – Никого не нужно! Сейчас пройдет! Мне ужасно неловко – она обнимает мои ноги, тычется лицом в ботинки… Сажусь на пол рядом с ней, касаюсь ее, хочу как-то успокоить. Короткий рукав робы задрался, у меня под ладонью ее плечо – холодное, покрытое острыми бугорками гусиной кожи. – Не уходи… Сейчас… Просто никак… Никак не могу отключиться… Бредит?.. Вдруг она разом обмякает, вытягивается на полу ничком, уткнув лицо в ладони, и так лежит минуту, другую. Потом встает на колени, но руки от лица не отнимает. – Всё, – глухо говорит она из-под ладоней. – Всё. Умер… – Кто умер? О чем вы?.. Она опускает руки, смотрит на меня. – Странно получилось, – медленно говорит она, – устроила тут представление. Даже два: и сейчас, и тогда – с Зориным. Ведь это ты был здесь и все видел. Наверное, думаешь, я ненормальная? Нет. Просто у меня сегодня все плохо… А сейчас я боялась, что ты побежишь кого-нибудь звать. – Но у вас был какой-то приступ, вам нужна помощь. Вероника долго, внимательно смотрит на меня. Лицо у нее уже спокойное, но очень усталое – худое, с острым подбородком. Верхняя губа по-детски вздернутая, капризная, будто не ее. – Ничего страшного, – говорит она, – у меня бывает. Просто сегодня сильнее, чем обычно. Но все уже прошло. Она поднимает руки, будто хочет поправить растрепавшиеся волосы. Пальцы у нее тонкие, бледные, руки дрожат. Так и не притронувшись к волосам, она опускает руки. – Совсем не помню, как бежала сюда, – говорит она. – И почему опять – в церковь?.. Должно быть, думала, что тут никого нет… А ты что, ходишь сюда к священнику? Служишь с ним в церкви? – Да нет. Я переводчик. Он дает мне старинные рукописи, я перевожу. |