Книга Карамело, страница 95 – Сандра Сиснерос

Отец Гинтер слушает, кивает и бормочет похвалы Папе, столь верующему человеку.

– Семеро сыновей! Ни о чем не беспокойтесь, мистер Рейес. Мы посмотрим, что можем для вас сделать.

– Пожалуйста, разве не долг церкви помочь нам? В нашей стране все очень набожны, понимаете меня? Вы знаете церковь Девы Гваделупской? В ней меня крестили. Моя дочь, взгляните на нее, всегда говорит о том, что готова следовать по пути монахинь.

– Это правда?

– Да-да, да-да, да-да, да. Она любит все хорошее и чистое. Как монахини.

– Господь изыскивает способы обеспечивать вас всем, верно? Он не позволит вашим детям остаться без католического образования.

– Если Господь пожелает, у моих детей жизнь будет получше, чем у их бедного папы.

Тут отец Гинтер слегка наклоняет голову на сторону, словно Дева Гваделупская.

– Имейте веру, мистер Рейес. Мы посмотрим, что сможем сделать. Так сколько, вы сказали, лет этой юной леди?

– Четырнадцать.

– Не может быть. Я бы дал ей больше. Такая серьезная. Не беспокойся, мисси. Мы подыщем что-нибудь для тебя.

Дома весь обед Папа хвастает:

– Видите, нужно просто уметь торговаться.

Через несколько дней отец Гинтер находит мальчикам работу в плодовом питомнике. А спустя несколько месяцев, в середине октября, отец Гинтер присылает записку с тем, чтобы я пришла к нему. Я страшно удивляюсь, когда он говорит:

– Юная леди, не хочешь ли ты стать помощницей экономки?

Сердце у меня замирает. Я не слишком хороша в том, что касается работы по дому. По крайней мере, так говорит Мама. Но этого не скажешь священнику, и в ответ я лишь киваю и улыбаюсь.

Я должна объявиться у Трейси, выпускницы старшей школы, которая будет натаскивать меня перед своим отъездом в колледж. Она выглядит точно как Трейси, как задорная, веснушчатая девчушка со страниц журнала «Севентин» – все как положено: волосы, нос, улыбка. Трейси вручает мне одну из своих прежних рабочих униформ – приталенное платье из жатого ситца, в каких работают парикмахерши или продавщицы продуктовых магазинов. Я не представляю, как влезу в это кукольное платьице.

– Может, Мама сможет расставить его, – говорю я.

Трейси проводит меня по дому, представляет другим живущим здесь священникам. Вот отец такой-то, а вот отец такой-то, и он крепко жмет мне руку и называет по имени, словно я мужчина. Это грубо, по-варварски, но иначе они не умеют.

В прачечной Трейси рассказывает мне о моих обязанностях:

– Ты просто должна проверять, что нуждается в стирке. Нужно отобрать цветную одежду и запустить машину, вот так. Затем глажка. Знаю, ты будешь смеяться, но отец Г. любит, чтобы его трусы крахмалили.

Но я не смеюсь. А боюсь сжечь что-нибудь, как дома.

– Затем это, затем то… – И она говорит и говорит, перечисляя вещи, которые я должна буду делать и которых я никогда не делала прежде или же не справлялась с ними.

Под конец она ведет меня на кухню и представляет женщине, которая открыла нам дверь в тот день, что мы с Папой впервые пришли сюда. Миссис Сикорски худа, и крива, и такая хмурая, как засыпанное снегом дерево. Кухня у миссис Сикорски столь же сверхчистая, как и у моей Мамы. Все здесь аккуратно и содержится в порядке, даже когда она готовит. Ничто не убегает и не проливается. Здесь нет спичек, чтобы зажигать плиту, поскольку та электрическая и безопасная. Никаких тебе следов засохшего яичного желтка на конфорках. Никакого запаха жареных тортилий. Никакого разбрызганного жира. Все безупречно чистое, как кухни, выставленные в магазинах «Сирс». Воспользовавшись какой-либо вещью, миссис Сикорски тут же убирает ее на место. Каждую солонку, каждую открывалку. Каждый стакан она моет и насухо вытирает, если он больше ей не нужен.

Я чувствую себя девушкой из сказки про Румпельштильцхен, отец которой хвастался, что она умеет прясть из соломы золото. И вот она я, заперта в доме короля, и мне велят прясть, а я не умею, и мне хочется плакать, но если я заплачу, то все станет еще хуже. Это как пописать – нельзя немножко поплакать и остановиться.

Когда наконец мне позволяют уйти и открыть входную дверь, в лицо мне дует приятный вечерний вечер. Я перепрыгиваю сразу через две ступеньки. Небо уже темнеет, хотя сейчас только половина восьмого. Осенью темнеет рано.

Я еду на автобусе в центр, где пересаживаюсь на еще один автобус. Когда добираюсь до своей остановки, уже совсем темно. И, свернув к нашему кварталу, я бегу – по проезжей части, а не по тротуару. Скопление домов и темнота пугают меня. Бегу посреди улицы, а не рядом с припаркованными машинами, как в Чикаго, чтобы в случае чего у меня было время спастись.

Я хотела было сказать отцу Гинтеру, что никогда не хожу домой в темноте одна без брата. Что мне не разрешают этого. Что я привыкла к тому, что кто-то приходит за мной. Но я не знала, как сказать ему об этом, и потому просто бегу. И когда я оказываюсь дома, к моему горлу и груди все еще подступает страх. Страх, накопившийся за весь день. Стекло на передних окнах покрыто слезами от приготовления еды. Я переступаю порог, и от запаха albóndigas ^[467] и tortillas мне хочется плакать. Вот только я не плачу и ничего не говорю, но лишь пожимаю плечами, когда Мама спрашивает: «Ну?»

– Я больше туда не пойду!

– Почему?

– Не пойду, и все.

– Кто-то что-то с тобой сделал?

Я отрицательно качаю головой.

– Ну, ты знаешь, что не должна это делать, если не хочешь.

– А как же плата за обучение?

– Ну, нам придется найти выход из положения, и все дела.

– А что я скажу отцу Гинтеру?

– Папа придумает что-нибудь, когда вернется.

И он придумывает.

– Не беспокойся, Лалита. Мы скажем el padrecito, что я не разрешаю тебе работать там. Когда ты приходишь домой, уже совсем темно. И как он думает, молодая леди должна ходить в темноте одна? Разве он не понимает, что мы мексиканцы? Скажешь ему, что я не позволяю тебе этого. И тебе не обязательно приходить туда.

Но мне все же приходится сделать это еще раз, ведь я должна объяснить отцу Гинтеру, миссис Сикорски, почему не могу работать помощницей по кухне в доме священников. Как говорит моя Мама, я не гожусь для этого дела, если только не надо, чтобы рис подгорел. Я не могу погладить себе что-то из одежды без того, чтобы не подпалить вещь. И за мной надо внимательно смотреть, когда я принимаюсь шить что-либо. Я рассказывала вам, что как-то раз пришила рубашку к брюкам, пытаясь всего-навсего пришить пуговицу? Кухня – не моя стезя, хотя я и единственная дочь у родителей.

Выполняя работу по дому, я делаю лишь то, что мне удается, – мою ванные комнаты, застилаю кровати, мою тарелки, отчищаю кастрюли и сковородки, мою полы с сосновым дезинфицирующим средством, разбираюсь в холодильнике и в кладовой. Но я не знаю, как накрыть на стол для güeros. Не умею гладить боксеры güero. Мой Папа и братья носят плавки. Я не знаю, как готовить еду для güero или как работать на кухне, где нужно сразу же положить все, чем только что пользовалась, на место. Я пытаюсь запомнить все это. Когда на следующий день после школы иду к дому священников, то чувствую себя плохо, просто ужасно оттого, что нужно будет солгать священнику, даже если это ложь во спасение.