Книга Покровитель, страница 42 – Владимир Сотников

На Спас старуха сходила в церковь в дальнюю деревню, и несколько яблок, которые она носила с собой, потускнели от дороги и особенного значения, подаренного праздником именно этим яблокам, лежащим в пустой комнате на столе, на чистом сложенном полотенце. Одно из них старуха осторожно разрезала на дольки, и они с дочерью съели их в молчании. С этой минуты душный, нагретый за долгие летние дни воздух в комнате вздрогнул и оживился. Старуха ела яблоки, чистя их ножом, и ножи, и вся посуда обрели влажный и чистый блеск нужности и частого применения.

Время после праздника скинуло душную сдержанность и занялось обкатыванием до круглого подобия новых, почти одинаковых по чувству дней. Молчание, в котором жили старуха с дочерью все лето, стало особенно тяжелым, и старуха чувствовала желание заговорить с дочерью какими-то особенными словами, которые не оставляли бы страшной тишины после себя.

Всю жизнь дети старухи, маленькие, а потом уже и взрослые, никогда не были виноваты ни в своих бедах, ни в несчастьях, сваливавшихся на семью, – старуха всегда естественно и беспрекословно забирала себе все тревоги, и незаметно дети оставались чисты и беззаботны перед следующим днем: случившееся с ними так быстро уходило и растворялось, что братья и сестры все более становились похожими друг на друга. Стесняясь своей открытой любви, они легко могли ссориться, не доходя до крайностей в чувствах, оставляя последнее решение общему настроению семьи, которое всегда держалось в доме, накапливалось годами в стенах, в особенном расположении мебели и почему-то связывалось с потемневшей от времени картиной над столом в передней комнате, в которой обычно собирались все вместе. В огромной раме на гладком холсте покоились плоские арбузы, груши и яблоки. Похожим на себя был только кусок измятой скатерти в нижнем углу.

Чем старше становились дети, тем больше старуха волновалась, когда они приезжали, – не только от радости встречи, но и от неосознанного чувства, которое возникало, когда она слушала привезенные издалека слова и заботы.

Старухе рассказывали новости, события жизни, раздробленной и затерянной среди множества чужих людей, а эти события никак не входили в дом, оставаясь за воротами, не стучась и не требуя впустить себя. Так однажды приехал на свадьбу старшего сына дальний родственник и долго сидел на лавочке у ворот, пока все не развеселились, не вышли танцевать и не увидели наконец этого забытого и не встреченного никем гостя.

Почти все слова старуха сначала проговаривала про себя, уже при этом успевая заметить тусклый блеск смысла, который должен был возникнуть после этих слов. И поэтому необходимость сказать что-нибудь вслух бывала редкой – ясным становилось многое наперед, и ради одного только подтверждения того, что быстро проносилось в голове, говорить не хотелось.

Но молчание давило, звенело умирающей мухой в паутине, затихающим дребезжанием стекла в окне спальни вслед уезжающей машине – и старуха не выдерживала:

– Почту не приносили?

– Да нет пока.

Этого казалось совсем уж мало, и старуха продолжала:

– Давно писем не было. Может, что случилось?

Дочь молчала, но старуха уже знала, что думать они начали об одном и том же, и, как всегда, начинала тревожиться, что оборвется ее надежда на легкую радость нескольких фраз. Лицо дочери уже изменилось в выражении, видно было, что готовые слова только задерживаются сомнением «сказать – не сказать».

– Кому ты нужна – письма тебе писать. Приедут, как яблоки продашь, за деньгами.

Старуха, словно не слыша, сказала:

– Да и мы уже никому не пишем. Хоть бы спросить: как, что?

– Ну и напиши. Урожай хороший, собирать некому, приезжайте.

– Прямо телеграмма.

– Ну а что еще надо? – Дочь махнула перед лицом, словно отогнала муху. Встала и, осторожно ступая затекшими ногами, пошла к себе в спальню.

Старуха уселась поудобнее, раздвинула на столе локти и положила голову на руки. Так всегда после выпивки, после того как гости расходились, сидел когда-то за столом ее муж. Он никогда не становился пьяным, только тяжелая усталость сваливала его голову на сжатые кулаки, и никто не знал, спит он или просто замер в оцепенении утраты всех своих сил. Приходили внуки, вдвоем привычно садились рядом с дедом и терпеливо ждали, когда он поднимет голову. Увидев внуков, старик улыбался, глаза слезились и блестели, и он сразу же звал старуху с каким-нибудь угощением.

Старуха, сама того не замечая, копировала своего мужа, когда оставалась одна. Так же сидела, положив голову на кулаки, словно этот стол и картина, висевшая над ним, не позволяли сидеть по-другому.

Она стеснялась при дочери молиться на ночь и всегда ждала, пока та уснет. Уткнувшись в стол, поставив ноги на перекладину табуретки, старуха долго сидела, сдерживая в себе молитву, хотя тайные слова прорывались, смешиваясь с привычными словами о болезнях, несчастьях и неустроенности.

Потом дочь засыпала, ее дыхание становилось слышным через комнату, и старуха вставала из-за стола, выключала свет и молилась в темноте. За окном неслышно шелестели листья деревьев, и свет от фонаря, проходя сквозь них, мельтешил и не успокаивался.

Утром приехал сын, с мужской веселой силой распахнул дверь, и старуха, еще не умытая после сна, даже испугалась, застыла с гребешком в руках, обернувшись на шум.

– Ну конечно, не ждали, – сказал он громко.

Потом, когда старуха суетилась на кухоньке, сын большими шагами ходил по комнате, иногда останавливаясь перед картиной, трогал затвердевшие трещинки и растирал пальцами пыль, как приехавший издалека человек. Догадавшись, что дочь дожидаться необязательно, старуха быстро накрыла на стол, сын с удовольствием достал из сумки вместе с гостинцами бутылку водки, торопливо налил в стакан, капнув перед этим матери в рюмку.

– Ну, за твое здоровье. – Он улыбнулся, обвел глазами комнату и выпил, знакомо сморщившись.

Говорили вполголоса, хотя и чувствовали, что дочь уже проснулась и вот-вот должна к ним выйти.

– Я ненадолго – мои не знают, что я сюда поехал. Не стал им говорить. На кладбище схожу, ограду отцу покрашу. А что, баню еще можно вытопить, не завалилась? – И сын оглянулся на картину. Она отсвечивала тусклым светом, как покрытое пылью зеркало.

Старуха отвечала, торопилась – и краска, мол, есть для ограды, и баню, только камни перебрать в печи, хоть сейчас затапливай. Она радовалась, что сын много говорит, и знала, что многое ей будет непонятно, но не заставляла его рассказывать необходимые новости, а слушала все слова, только ближе к нему подвигая тарелки с едой.

– Часто во сне вижу, что я на чердаке, – сын глянул на потолок, – сижу там, забившись в сено, и слышу, как вы все внизу ходите, шумите, и сдвинуться с места не могу – сил нет. Потом отец поднимается, садится рядом и молчит – так, я помню, всегда любил с ним рядом посидеть после работы. А помнишь, мам, вы поругались с отцом как-то уж совсем страшно, и он пропал в тот вечер. Все избегались, искали его, а я знал, где он, и боялся почему-то сказать. И когда уже совсем стемнело, полез на чердак, хожу тихонько по сену, зову: «Пап, пап», – а сам уже плачу от страха. И вдруг наступил на него, лежащего в темноте вниз лицом – мне показалось, вспыхнуло что-то, и я будто увидел, как он голову руками сжал. Я перепугался, онемел от испуга, упал и сказать ничего не могу. А он как-то быстро поднял меня высоко и все приговаривал: «Сынок, сынок…»