Книга Гостья, страница 53 – Симона де Бовуар

«Это моя вина», – подумала Франсуаза, медленно поднимаясь по лестнице. Это была ее вина, Элизабет права, она давно уже перестала быть личностью; у нее даже не было больше облика. Самая обездоленная из женщин могла по крайней мере с любовью коснуться собственной руки, и она с удивлением посмотрела на свои руки. Наше прошлое, наше будущее, наши мысли, наша любовь… Никогда она не говорила «я». А между тем Пьер располагал своим будущим и своим сердцем; он удалялся, отступал на границы собственной жизни. Она оставалась тут, отделенная от него, отделенная от всех и без связи с самой собой; покинутая и не сумевшая обрести при этом истинного одиночества.

Облокотившись на балюстраду, она смотрела поверх нее на огромную голубую ледяную дымку. Это был Париж, и это распласталось с оскорбительным безразличием. Франсуаза откинулась назад; что она делала тут на холоде, с белыми куполами над головой, с устремлявшейся к звездам пропастью у ног? Она бегом спустилась по лестницам. Надо было пойти в кино или кому-нибудь позвонить.

– До чего плачевно, – прошептала она.

Одиночество – это не то, что можно потреблять по кусочкам; наивно было воображать, что она сможет на весь вечер найти в нем убежище, следовало полностью отказаться от него, пока она полностью его не обретет.

От острой боли у Франсуазы перехватило дыхание; остановившись, она поднесла руки к ребрам: «Что со мной?»

Сильная дрожь встряхнула ее с головы до ног. Она была вся в поту, голова гудела.

«Я больна», – с каким-то облегчением подумала Франсуаза. Она подала знак такси. Делать было нечего, следовало лишь вернуться к себе, лечь в постель и попытаться заснуть.

На площадке хлопнула дверь, и кто-то пересек коридор, шлепая стоптанными туфлями. Должно быть, это просыпалась белокурая шлюха; в комнате наверху на проигрывателе у негра тихонько звучало «Одиночество». Франсуаза открыла глаза, было уже почти темно. Около сорока восьми часов она пролежала в тепле простынь; легкое дыхание рядом с ней было дыханием Ксавьер, которая после ухода Пьера не тронулась с большого кресла. Франсуаза глубоко вздохнула: болезненная точка не исчезла, этим она была скорее довольна, это вселяло уверенность, что она больна, и это так успокаивало; не надо было ни о чем беспокоиться и даже разговаривать. Если бы только ее пижама не промокла от пота, Франсуаза чувствовала бы себя совсем хорошо, но пижама прилипла к телу; кроме того, на правом боку оставалось жгучее пятно. Доктор был возмущен, что так плохо поставили согревающий компресс, но это по его вине, ему следовало бы получше объяснить.

В дверь тихонько постучали.

– Войдите, – сказала Ксавьер.

В дверном проеме показалась голова коридорного.

– Мадемуазель ничего не нужно?

Он робко подошел к кровати. С несчастным видом он ежечасно приходил предлагать свои услуги.

– Большое спасибо, – ответила Франсуаза. Она так задыхалась, что не могла говорить.

– Доктор сказал, что завтра утром мадемуазель непременно должна ехать в клинику. Мадемуазель не хочет, чтобы я куда-нибудь позвонил?

Франсуаза покачала головой.

– Я не собираюсь никуда ехать, – сказала она.

Кровь бросилась ей в лицо, и сердце бешено застучало. Зачем врач всполошил прислугу в отеле? Они скажут об этом Пьеру, и Ксавьер тоже ему скажет; она и сама знала, что не сможет солгать ему. Пьер заставит ее поехать. Но она не хотела, не увезут же ее все-таки вопреки ее воле. Она увидела, как за слугой закрылась дверь, и обвела взглядом комнату. Здесь пахло болезнью. Уже два дня тут не убирали и даже не открывали окно. Напрасно Пьер, Ксавьер и Элизабет складывали на камине аппетитную еду: ветчина скорчилась, абрикосы засахарились в своем соку, крем-брюле растаяло, превратившись в светло-коричневое море. Это начинало походить на жилище узника, однако это была ее комната, и Франсуаза не хотела ее покидать. Ей нравились облупившиеся хризантемы, украшавшие обои на стене, и потертый ковер, и шумы отеля. Ее комната, ее жизнь; ей очень хотелось оставаться там, простертой и бездеятельной, а не переселяться, чтобы оказаться средь белых и безликих стен.

– Я не хочу, чтобы меня увозили отсюда, – сказала она сдавленным голосом, и снова обжигающие волны прокатились по ней, а к глазам подступили неуемные слезы.

– Не грустите, – с несчастным видом пылко сказала Ксавьер. – Вы скоро поправитесь. – Она вдруг бросилась на кровать и своей прохладной щекой прижалась к горячечной щеке Франсуазы.

– Милая моя Ксавьер, – с чувством прошептала Франсуаза. Она обвила рукой гибкое, теплое тело. Ксавьер давила на Франсуазу всей своей тяжестью, она не могла дышать, но не хотела отпускать ее; так она прижимала ее однажды утром к своему сердцу: почему она не сумела удержать ее? Она так любила это обеспокоенное, исполненное нежности лицо.

– Милая моя Ксавьер, – повторила она. К горлу подступило рыдание; нет, она никуда не поедет. Произошла ошибка, ей хотелось все начать заново. В минуту печали ей почудилось, будто Ксавьер отдалилась от нее, но этот порыв, бросивший сейчас Ксавьер в ее объятия, не мог обмануть. Никогда Франсуазе не забыть ее запавших от беспокойства глаз и ту внимательную, горячую любовь, которую вот уже два дня без удержу расточала ей Ксавьер.

Тихонько отстранившись от Франсуазы, Ксавьер встала.

– Я пойду, – сказала она, – на лестнице я слышу шаги Лабруса.

– Я уверена, что он захочет отправить меня в клинику, – в тревоге произнесла Франсуаза.

Постучав, вошел Пьер, вид у него был озабоченный.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, сжав руку Франсуазы. Он улыбнулся Ксавьер: – Она была благоразумной?

– Все в порядке, – тихо ответила Франсуаза, – я немного задыхаюсь. – Она хотела приподняться, но острая боль пронзила ей грудь.

– Пожалуйста, стукните мне в дверь, когда будете уходить, – попросила Ксавьер, приветливо глядя на Пьера. – Я вернусь.

– Не стоит, – отозвалась Франсуаза, – вам надо немного пройтись.

– Разве я плохая сиделка? – с упреком спросила Ксавьер.

– Лучшая из сиделок, – ласково ответила Франсуаза.

Ксавьер бесшумно закрыла за собой дверь, и Пьер сел у изголовья Франсуазы.

– Ну как, ты видела доктора?

– Да, – с недоверием ответила Франсуаза. Лицо ее исказилось, она не хотела плакать, но совсем не могла владеть собой.

– Вызови медсестру, но оставь меня здесь, – попросила она.

– Послушай. – Пьер положил руку ей на лоб. – Внизу они мне сказали, что ты нуждаешься в постоянном уходе. Все не так страшно, но если задето легкое, то это все-таки серьезно. Тебе нужны уколы, забота и врач поблизости. Хороший врач. А этот старик настоящий осел.

– Найди другого врача и медсестру, – сказала она.

Полились слезы; изо всех жалких оставшихся у нее сил она продолжала сопротивляться. Она не уступала, она не позволит оторвать ее от своей комнаты, от своего прошлого, от своей жизни; но у нее не было больше возможности защищаться, даже голос ее был всего лишь шепотом.