Книга Пандора, страница 92 – Сьюзен Стокс-Чепмен

Корнелиус складывает руки на груди.

– Вот видите! Я же говорил!

Но Дора не обращает внимания на его слова.

– Что именно? – настаивает она, и Эдвард видит, что Дора с таким усилием сдерживает себя, что еще чуть-чуть – и это ее сломит.

Служанка делает судорожный вдох.

– Он говорил, что внутри вазы спрятана записка. Записка, оставленная вашими родителями, о сокровище, которое они спрятали в доме. В записке вроде бы говорится, как его можно найти.

– Господи! – Эдвард шумно выдыхает.

Дора стоит не шелохнувшись, побледнев как полотно. И тихим голосом, таким тихим, что им приходится напрячь слух, будто бы они подслушивают за дверью, произносит:

– И он нашел ее? В клетке Гермеса?

Лотти кивает.

– Но как?

Она недоуменно морщит лоб. Но тут вмешивается Корнелиус.

– А где сейчас записка?

Лотти переводит взгляд на него.

– Я не знаю. Правда! Клянусь, я не знаю.

Дора молчит. Ее молчание тянется мучительно долго. Эдвард видит, как у нее на шее пульсирует жилка. Ему хочется сжать ее руку, но он догадывается, что Дора ему этого не позволит, и Эдварду остается лишь наблюдать, как девушка переводит взгляд на него, на Корнелиуса, а потом снова на Лотти.

– Почему вы мне все это рассказываете? Почему вы нам помогаете?

Служанка качает головой, ее разбитая губа дрожит.

– Мне нет оправдания за то, как дурно я с вами обходилась. Я знала Иезекию задолго до того, как он познакомился с вашей матерью. Понимаете, я любила его. И когда я увидела, как он терзался из-за Хелен после того… Я ненавидела вас, потому что ненавидела ее. Но я была неправа, теперь-то я это понимаю.

Дора долго смотрит в пол, потом наконец со вздохом шепчет:

– Все в порядке, Лотти.

– Правда?

На Дору накатывает смертельная усталость.

– У нас много дел. Могу я попросить вас принести нам чаю?

Дора устраивается на полу перед пифосом и с таким рвением развязывает тесемку на альбоме, что Корнелиус и Эдвард озадачено переглядываются.

– Не хотите поговорить об этом? – пытается завязать беседу Корнелиус, но Дора обрывает его, резко мотнув головой.

– Нет, не хочу.

Эдвард хочет что-то добавить и открывает рот.

– Мне лучше сосредоточиться, если не возражаете, – продолжает Дора, занеся карандаш над чистым листом. Эдвард нехотя сжимает губы.

Она заговорит, когда будет готова. Попытки заставить ее поделиться с ними своими мыслями ни к чему не приведут, и Эдвард грустно наблюдает, как она водит грифелем по бумаге, понимая, чего ей стоит эта сосредоточенность. Ему самому слишком хорошо известно, как работой можно заглушить свою душевную боль.

Займи себя чем-нибудь – это не вызывает страданий. Будь чем-то занят – и у тебя не останется времени на раздумья о дурном.

Корнелиус начинает медленно обходить пифос по кругу и изумленно присвистывает.

– Да он и впрямь великолепен, а? Раньше, у леди Латимер, я его толком и не рассмотрел. – Когда его взгляд падает на альбом Доры, он останавливается и наклоняется над ее плечом, упершись ладонями в колени.

– А Эдвард был прав, – бормочет он. – Ваши рисунки весьма впечатляют! Вы необычайно одаренная художница, мисс Блейк.

– Благодарю вас, мистер Эшмол.

Эдвард с изумлением смотрит на Дору, замечает, как розовеют ее щеки и с каким восхищением Корнелиус глядит на ее эскиз: его красивое лицо буквально сияет.

От внимания Эдварда не ускользнуло, что отношение Корнелиуса к Доре очевидным образом переменилось. Он понимает, что у его друга не оставалось выбора, кроме как позволить Доре остаться у него в доме, ведь пригласи Эдвард ее в свою комнатушку, это вышло бы за рамки приличий. Конечно, после их размолвки подобное было бы немыслимо, но коль скоро Дора пребывает у Корнелиуса в доме, тот воздерживается от злобных нападок на нее, ведя себя с ней если не добродушно, то любезно, отчего Эдвард чувствует теперь уколы ревности.

А если между ними что-то произошло? От этой мысли он теряет душевный покой.

– Что изображает эта сценка? – спрашивает Корнелиус Дору, указывая на фрагмент пифоса, который она сейчас копирует, и у Эдварда замирает сердце.

По-прежнему сидя на полу, Дора меняет позу.

– Это Афина, одаряющая Пандору всеми теми талантами, которыми она, по мысли Зевса, должна обладать. Есть разные версии этого мифа – кто-то утверждает, что этими талантами Пандору наделила не одна, а разные богини. И боги. – Дора ерзает, потом досадливо вздыхает. Она ложится перед пифосом на пол, чтобы получше рассмотреть какие-то мелкие детали орнамента в самом низу. – Аполлон научил ее петь и играть на лире, Афина – ткать, Деметра – ухаживать за садом. Афродита, очевидно, научила ее танцевать, не сходя с места.

– Впечатляющее умение, должен заметить.

– Но едва ли доступное кому-либо, я бы сказ… – Дора осекается.

Корнелиус сдвигает брови.

– Что такое?

– Боже ты мой, – шепчет Дора. – Вы только взгляните сюда!

– Что там? – спрашивает Эдвард.

– Сами поглядите!

Эдвард ложится на пол рядом с ней и, прижимаясь грудью к холодным камням, пытается увидеть то, на что указывает пальцем Дора.

Вереница слов на греческом:

εδώ βρίσκεται η τύχη των κόσμων

Корнелиус присаживается рядом на корточки.

– И что тут сказано?

Дора, облизнув губы, читает: «dó vrísketai i týchi ton kósmon».

– Прошу прощения…

Пауза.

– Здесь покоится судьба миров.

В воздухе отчетливо слышится некая пульсация.

– Дора… – позабыв о ревности, шепчет Эдвард.

Корнелиус бормочет, удивленно глядя на друга:

– На греческой керамике никогда не делали надписей, не правда ли?

– Лишь в очень редких случаях, – не раздумывая, отвечает Эдвард, – и речь не шла о целых предложениях.

– О чем вы? – с сомнением спрашивает Дора.

Эдвард глубоко вздыхает. Неужели такое может быть?

– А вам не приходило в голову, что, возможно… – Он пытается подобрать нужные слова. Не важно, что говорил Гамильтон, это же неоспоримо.