Книга Швея из Парижа, страница 66 – Наташа Лестер

Она снова сунула руку в коробку и извлекла свернутый в рулон холст с портретом мужчины и женщины, которые смотрели друг на друга так, что сомнений не оставалось: их связывает глубокое чувство. Эстелла изучила картину и нахмурилась: она узнала комнату, послужившую паре декорацией. Витражное окно, словно в церкви, рояль у стены, а в окне на дальнем плане здания, которые Эстелла, если сядет за тот же самый рояль, увидит за тем же самым окном.

– Эти люди позировали художнику здесь, – задумчиво проговорила она. – Кто они?

– Эвелин Несбит, а с ней Джон Берримор. Возможно, ты видела некоторые из его фильмов. Он был любовником Эвелин до Стэнфорда Уайта и Гарри.

Эстелла перевернула холст и прочла написанные изящным маминым почерком слова: Mes parents ^[59], 1902.

– Эвелин Несбит и Джон Берримор – родители моей мамы? Так вот почему Эвелин продала маме дом за один франк?

– И по той же причине отдала ее в монастырь на воспитание. Эвелин была не замужем. Хорошо известно, что она как минимум один раз делала аборт, когда жила с Джоном, а еще приезжала в Париж якобы восстанавливать здоровье и, вероятно, в тот раз все же решилась родить. В результате на свет появилась твоя мама.

Боже… Не слишком ли много сразу? А в коробке есть что-то еще.

Эстелла вынула отпечатанную на машинке страницу и карандашный рисунок, который сразу завладел ее вниманием. Она узнала руку матери. Жанна тоже часто рисовала эскизы, всегда карандашом. Рисунок изображал двух спящих детей. Совсем младенцев, новорожденных.

– Так, значит, детей было двое, – сказала Эстелла.

– Ты знаешь, чей это рисунок? – тихонько спросила Лена.

– Мамин. Мы с тобой близнецы.

– В жизни представить себе не могла, что у меня есть сестра, – еле слышно проговорила Лена.

– Тебе необязательно называть меня сестрой, если это сложно, – поторопилась успокоить ее Эстелла. – Можешь продолжать жить как прежде, словно меня вообще нет.

– Почему?

– Потому что… – Эстелла умолкла на полуслове. Странные бывают подарки… В этот миг она ощутила в душе новые, магические узы. Узы, связывающие ее с сестрой. Сестрой, которую она всегда страстно желала иметь. Эстелла поднесла ладонь ко рту. Наружу рвался всхлип, как и у мамы в тот день на рю де Севинье, и она не смогла сдержать его.

– Понимаю, из меня не сестра, а сплошное разочарование, – произнесла Лена, и две одинокие слезинки выкатились из уголков ее глаз.

Эстелла издала полусмех-полувсхлип:

– Слушай, ведь если у тебя никогда не было сестры и ты не могла сравнивать себя с ней, как ты можешь называть себя разочарованием?

Лена поперхнулась смехом:

– Однако по-прежнему неизвестно, кто наш отец.

– И каким образом ты оказалась под опекой Гарри. Пусть Эвелин родила мою маму, пусть она в свое время была замужем за Гарри, однако как случилось, что мама – которая Гарри вообще не знала – оставила тебя с ним?

Вот самый главный и самый ужасный вопрос. Потому что теперь, когда Эстелла познакомилась с Гарри, она не представляла, как можно было передать ему ребенка.

– Формально она передала его матери Гарри. Когда я спрашивала об обстоятельствах моего появления на свет, мне всегда говорили, что некая дальняя родственница попала в беду и миссис Тоу проявила к ней сострадание. Вот только я ни разу не видела, чтобы миссис Тоу проявляла сострадание хоть к кому-нибудь. Она приняла меня в семью, а когда Гарри выпустили из психушки, отдала ему на воспитание, якобы потому что он моложе и, следовательно, более годится на роль приемного отца.

Лена сделала долгий и медленный вдох. Затем прилегла на иссиня-черную поверхность сланцевой кровли и уставилась в небо.

– Удивительно… Посмотри, как прекрасно звездное небо. И каждый человек владеет им в равной мере. Есть другие вещи, которыми также владеют все. А вот Гарри… Если бы существовал способ разлить по бутылкам ночное небо вместе с луной и звездами, он бы так и сделал.

Эстелла ждала, понимая, что Лена собирается поведать о многом. Об очень многом.

Однако та молча спустила платье с одного плеча, повернулась спиной к Эстелле и показала на шрам. Больше чем шрам.

Грубые рубцы на белой коже складывались в буквы: ГКТ.

– Гарри Кендалл Тоу, – зашептала Эстелла. – Нет, он не мог! Скажи, что это не он!

– Он выжег клеймо после того, как у меня впервые случились месячные, – сухо сообщила Лена. – Чтобы дать понять: я всегда буду принадлежать ему.

Эстелле захотелось свернуться в клубок, сделаться крошечной, меньше самой маленькой звездочки на небе. Только бы не видеть, не слышать, не думать об омерзительном чудовище, который явился к ней на модный показ и вел себя хуже, чем сумасшедший, потому что сумасшедший никогда не планирует свои действия настолько тщательно.

– И рядом не оказалось никого, кто проявил бы участие и остановил его, – протянула Эстелла. – Некому было тебе помочь.

– Некому. Мать Гарри такая же невменяемая, как он. К тому времени я прочла мемуары Эвелин и понимала, до какой степени он может озвереть и почему от меня требуется позволять ему делать все, что он хочет. По крайней мере, тогда я буду пользоваться некоторой свободой. Если я откажу ему, то лишусь и этого. В тот вечер Гарри клеймил меня, а после устроил вечеринку. Объявил, что я должна выйти в свет; купил платье, подобающее куртизанке, и выставил меня напоказ перед полной комнатой истекающих слюной мужчин.

«Я не хочу знать, что было дальше», – хотела крикнуть Эстелла. Однако ей оставалось только слушать. Лене приходилось заниматься гораздо худшими вещами, и вот она сидит рядом, живая. Самое малое, что может сделать Эстелла, – это позволить Лене выговориться. Скорее всего, эту историю никто, кроме Алекса, не знал.

– Как ты завладела домом в Грамерси-парке? Как сумела избавиться от Гарри?

И Лена рассказала ей все.

* * *

В день вечеринки Гарри открыл дверь в мою комнату. Как обычно, без стука.

– Сегодня у нас праздник, – бесцеремонно заявил он. Его перекормленное и перегруженное вином пузо туго обтягивал шелковый жилет, готовые оторваться пуговицы выдавали напряжение. – Оденься подобающим образом. – Он положил на постель вечернее платье.

– Хорошо, – ответила я. Боль в плече напомнила, что лучше всего молча уступить. Я села за туалетный столик. Моя богатая комната отражалась в стекле, показывая степень деградации дяди. Кругом шелк: обои, шторы, покрывала. Изобилие позолоты: столбики кровати, орнамент обоев, часы «Ормолу» ^[60] в аляповатом, блестящем, как солнце, корпусе.