Книга Ария смерти, страница 48 – Донна Леон

– За сколько лет? – наконец спросила Флавия, отворачиваясь к окну.

– За два-три года, – сказал комиссар.

– Их было немного, – произнесла Флавия таким тоном, словно это было ее оплошностью.

Брунетти достал блокнот, открыл его наугад, извлек из кармана пиджака ручку. Флавия, которая все еще стояла к нему спиной, не видела этого.

– Франско Мингардо. Он – доктор в Милане. Я водила к нему дочку, когда у нее заболело горло. – Женщина сделала паузу, но Брунетти ничего не произнес. – Три года назад. Наш роман длился год. Потом Франско встретил другую женщину.

Брунетти записал имя и коротко – обстоятельства любовной связи. И стал ждать.

– Энтони Уоткинс, – продолжила Флавия. – Режиссер-постановщик, британец. Женат, двое детей. Мы были любовниками, пока в Ковент-Гардене шла Cosı́ ^[74]. – И с ноткой затаенной обиды уточнила: – Я думала, это продлится дольше, но для него это, похоже, часть работы и все заканчивается вместе со спектаклями. – На случай, если Брунетти недопонял, или чтобы напомнить самой себе о том, какой она была дурой, Флавия добавила: – Он считает, что это его святое право – крутить роман с примадонной. – Ее тон заметно изменился. Брунетти посмотрел на Флавию и увидел, что она развернулась и теперь стоит к нему лицом. – Полагаю, если бы я пела партию Деспины, он бы и не глянул на меня.

Не дождавшись от Брунетти никакой реакции, она продолжила:

– Был еще один. Один, и все! Жерар Пио. Юрист. Мы познакомились за ужином, в Париже, где он и живет.

Брунетти кивнул.

– Больше никого? – спросил он.

– Нет, – сказала Флавия.

«Я сэкономил время синьорине Элеттре», – подумал комиссар и спросил:

– Знаешь ли ты, где сейчас эти трое? В данный момент?

– Франско женился, и у них недавно родился мальчик. Энтони в Нью-Йорке, ставит в Метрополитен-опера I puritani ^[75], – произнесла женщина и добавила: – И у него сейчас роман с моей подругой Эльвайрой. – Флавия немного помолчала. – Жерар приедет ко мне в Барселону.

Переспрашивать комиссару не хотелось, но он понимал, что ему придется это сделать.

– Больше никого? Я хотел сказать, кого-нибудь, с кем это было несерьезно.

– Такого у меня не бывает, – просто ответила Флавия, и Брунетти ей поверил.

– Как по-твоему, кто-нибудь из этих мужчин способен на такое?

Флавия решительно мотнула головой:

– Нет.

Словно противники, учуявшие краткий перерыв в бою, собеседники расселись по своим креслам. Какое-то время они старательно соблюдали тишину, пока Брунетти не решил, что пора подвести итог.

– Если не считать вещей, пропавших из гримерки в разных городах, телефонного звонка твоей подруге и цветов, случалось ли еще что-нибудь, что может быть связано с нашим делом?

Флавия отмела такую вероятность.

– Может, кто-то подходил поблагодарить тебя после спектакля и был особенно настойчив?

Она метнула в комиссара внимательный взгляд и снова покачала головой.

– Или, по твоему мнению, кто-то вел себя странно?

Флавия поставила локти на колени, обхватила подбородок руками и стала синхронно оттягивать кожу на щеках – от уголков губ и в сторону. Раз, другой, третий… Потом сложила ладони вместе, будто в молитве, и прижала указательные пальцы к губам. Коротко кивнула, по-прежнему не говоря ни слова. Потом кивнула еще несколько раз.

– Да. Был один случай.

– Рассказывай!

Женщина выпрямилась на сиденье.

– Это было в Лондоне. В тот вечер, когда впервые появились эти цветы.

Флавия посмотрела на Брунетти, потом опустила голову и снова прижала пальцы ко рту. Но поздно: она уже начала рассказывать.

– Это женщина. Думаю, француженка, но не уверена.

– На каком языке вы с ней разговаривали? – поинтересовался Брунетти.

Флавии понадобилось полминуты на то, чтобы вспомнить.

– По-итальянски. Но у нее был акцент. Такой обычно бывает у испанцев, но она могла быть и француженкой. Вела она себя, как француженка.

– Что это значит? – спросил комиссар.

– Испанцы – теплее, дружелюбнее. С первой фразы говорят тебе tи́ ^[76], касаются твоей руки, сами того не замечая. Но эта женщина была не такой. Она держала дистанцию, обращалась ко мне на «вы», и ей явно было не по себе. Испанцы не такие напряженные и выглядят более счастливыми.

– Что она сказала? – задал вопрос Брунетти.

– Как обычно. Что ей очень понравилось, что она ходила на мои представления и раньше и мое пение доставило ей удовольствие.

– Но?.. – Этим полувопросом комиссар рассчитывал натолкнуть Флавию на воспоминания.

Женщина кивнула и, сама того не замечая, уткнулась носом в сложенные ладони.

– Она была сумасшедшей.

– Что? – переспросил Брунетти. – И ты только сейчас об этом говоришь?

– Мы с ней встречались всего один раз, два месяца назад. Потом я о ней забыла. – И Флавия неохотно добавила: – Или заставила себя забыть.

– Что такого она сделала? Чем навела тебя на эту мысль?

– Ничего. Вообще ничего! Она была очень вежливой и сдержанной, но за всем этим чувствовалась жуткая одержимость, желание… – Видя, что комиссар ее не понимает, Флавия продолжала: – Попытайся представить это, Гвидо! Они всегда чего-то хотят: дружбы, любви, признания или… бог знает чего еще. Мне это неизвестно.

Она протянула к нему руку.

– Это ужасно! Они хотят это получить, а ты ничего не хочешь давать, даже не знаешь, что именно им надо. Хотя, возможно, они и сами понятия об этом не имеют. Ненавижу это!

В голосе Флавии снова появились истерические нотки. Она стиснула руками колени и сильно нажала на них, будто желая оттолкнуть свои мысли.

– Как она выглядела? – спросил комиссар.

Флавия еще сильнее уперлась руками в колени.

– Не знаю, – ответила она после паузы.

– Как получилось, что эта женщина произвела на тебя такое сильное впечатление, но ты даже не запомнила, как она выглядит? – удивился Брунетти.

Флавия мотнула головой, потом еще раз, и еще.

– Ты представить себе не можешь, каково это, Гвидо. Когда эти люди окружают тебя и все чего-то хотят, пытаются рассказать о себе. Им кажется, что они говорят тебе, как понравилось им твое пение, а на самом деле желают, чтобы ты их запомнил. Или проникся к ним симпатией.