Книга Колыбельная, страница 18 – Чак Паланик

Я интересуюсь, любит ли миссис Бойль говорить о поэзии.

А Мона говорит:

— Вы имели в виду Элен?

Да, читает ли она стихи? Вслух? Было такое, чтобы она позвонила кому-нибудь и прочитала по телефону стихи?

— Не поймите меня неправильно, — говорит Мона, — но миссис Бойль недосуг заниматься такой ерундой. Она делает деньги.

И я считаю — раз, я считаю — два...

— Тут все очень просто, — говорит Мона. — Когда на улицах пробки, миссис Бойль заставляет меня ехать домой вместе с ней — чтобы она могла пользоваться полосой для служебного транспорта. А потом мне приходится добираться до дому на трех автобусах. Понимаете?

Я считаю — четыре, считаю — пять...

Она говорит:

— Однажды мы с ней разделили великое знание о силе кристаллов. Как будто мы наконец обрели связь на каком-то уровне, но потом оказалось, что мы говорили о двух совершенно разных реальностях.

Я встаю и подхожу к ее столу. Достаю из кармана листок бумаги, разворачиваю и показываю ей стишок. Может быть, он ей знаком?

В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Магия есть обращение необходимой энергии на достижение естественных сдвигов.

Она пробегает стихотворение глазами. Глаза у нее — янтарно-желтые. Чуть выше выреза платья, над правой ключицей, я замечаю татуировку — три крошечные звездочки. Она сидит нога на ногу. Сидит босиком. У нее грязные ноги. На больших пальцах — по большому серебряному кольцу.

— Я знаю, что это, — говорит она и тянет руку к листочку.

Но я быстро складываю листок и убираю обратно в карман.

Все еще держа руку на весу, она тычет в меня указательным пальцем и говорит:

— Я знаю, что это такое. Это баюльное заклинание, правильно?

В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Конечный продукт смерти — последующее возрождение.

На дальнем конце полированного стола из вишневого дерева — длинная глубокая царапина.

Я спрашиваю, что ей известно про баюльные заклинания.

— Про них говорится в литературе всех народов мира, — говорит она, пожимая плечами. — Но предполагается, что они утеряны. — Она протягивает руки ладонями вверх. — Дайте мне посмотреть еще раз.

Я говорю: а как они действуют?

Она быстро сгибает и разгибает пальцы.

Я качаю головой: нет. Я говорю: почему эти баюльные чары убивают других людей, но не того, кто их произносит?

И Мона слегка наклоняет голову набок и говорит:

— А почему пистолет не убивает того, кто жмет на курок? И здесь действует тот же принцип. — Она поднимает руки над головой и потягивается, направив ладони к потолку. Она говорит: — Не существует рецепта, как их составить. Их нельзя препарировать с помощью электронного микроскопа.

Ее платье без рукавов. Волосы у нее в подмышках банального русого цвета.

Но как получается, говорю я, что они действуют на человека, который их даже не слышит? Я смотрю на радиоприемник. Почему они действуют даже тогда, когда ты произносишь их про себя — не вслух?

Мона Саббат вздыхает. Переворачивает раскрытую книжку обложкой вверх и затыкает желтый фломастер за ухо. Потом достает из ящика стола блокнот и ручку и говорит:

— Вы не знаете, да?

Она что-то пишет в блокноте и говорит параллельно:

— Когда я была католичкой, давным-давно, я могла прочитать “Аве Мария” за семь секунд. За девять секунд — “Отче наш”. Когда на тебя налагают такое количество епитимий, поневоле научишься скорочтению. — Она говорит: — При таком темпе это уже не слова, но молитва все равно остается молитвой.

Она говорит:

— Заклинания нужны для того, чтобы сфокусировать наше намерение. — Она произносит все это медленно, словно за словом, и умолкает, как будто ждет, что я что-то скажу. Она смотрит мне прямо в глаза и говорит: — Если намерение исполнителя обладает достаточной силой, объект заклинания уснет независимо от того, где он в данный момент находится.

Она говорит, что чем больше эмоций человек вкладывает в заклинание, тем сильнее получаются чары. Мона Саббат щурится и говорит:

— Когда вы в последний раз чувствовали себя легко и непринужденно?

Почти двадцать лет назад. Но ей я этого не говорю.

— Мне кажется, — говорит она, — что вас что-то гнетет. Причем постоянно. Печаль. Или злость. Ну, в общем, что-то. - Она прекращает писать и берет свою книжку с подчеркнутыми желтым малопонятными фразами. Находит нужную страницу, на пару секунд погружается в чтение, потом листает дальше. — Уравновешенному человеку, — говорит она, — человеку спокойному, человеку, который внутренне не напряжен, пришлось бы прочесть песню вслух, чтобы кого-нибудь усыпить.

Продолжая читать, она хмурится и говорит:

— Если ты хочешь владеть собой, сначала следует разобраться со своими внутренними проблемами.

Я говорю: это из вашей книги?

— Из шоу доктора Сары, — говорит она.

А я говорю, что баюльная песня не только усыпляет.

— В смысле? — не понимает она.

В смысле, что от нее умирают. Я говорю: вы уверены, что у Элен Бойль нету книги “Стихи и потешки со всего света”?

Мона Саббат роняет руки на стол и берет сандвич, завернутый в фольгу. Подносит его ко рту, смотрит на радиоприемник. Она говорит:

— Сейчас, на радио. — Она говорит: — Это вы сотворили?

Я молча киваю.

— Вы отправили доктора Сару в следующую инкарнацию?

Я говорю, может быть, вы позвоните Элен Гувер Бойль на сотовый — мне надо срочно с ней поговорить.

У меня бибикает пейджер.

А Мона говорит:

— То есть вы утверждаете, что Элен использует эту самую баюльную песню?

Сообщение на пейджере: срочно перезвонить Нэшу. Срочно.

Я говорю, что не могу ничего доказать, но я уверен, что миссис Бойль знает, как с ней обращаться. Я говорю: мне нужна ее помощь, чтобы я научился себя контролировать. Чтобы я научился владеть собой.

Мона Саббат прекращает писать и вырывает листок из блокнота. Протягивает его мне, но пока не отдает. Она говорит:

— Если вы это серьезно... насчет научиться, как контролировать эту силу... приходите на нашу викканскую церемонию. Это древний языческий культ. — Она машет листком у меня перед носом и говорит; — Тысячелетний магический опыт. — Она включает радиосканер.

Я беру у нее листок. На нем — адрес, дата и время.