Онлайн книга «Удушье»
Приложив стетоскоп к собственной груди, она скомандовала: — Давай быстрее, — сказала. — Хочу, чтобы синхронно с моим сердцем. Нечестно, что женщинам не приходится представлять себе всякое дерьмо, чтобы не кончить. А я — просто не смог. Эта идея про Иисуса тут же убивала у меня всякий стояк. Дэнни вручает мне пиво, и я пью. Дэнни сплёвывает дохлого слизняка и советует: — Лучше пей через зубы, братан. Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж Маршалл, эта доктор Пэйж Маршалл — мне не хотелось, чтобы она стала просто-напросто очередной дыркой. Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его представить. Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия. Вдох. А теперь — выдох. — Братан, — сообщает Дэнни. — Это будет мой последний номер на сегодня. Давай, берём камень, и пошли домой. А я прошу — ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним дворам. Я пока что и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день. Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю через ограду в следующий задний двор и приземляюсь башней прямо в чей-то розовый куст. Где-то лает собака. Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть поршень, — крест из полированного светлого дерева смотрел на нас. Не было ни человека в муках. Ни тернового венца. Ни кружащих мух и пота. Ни вони. Ни крови и страданий, — не в этой же церкви. Ни кровавого ливня. Ни нашествия саранчи. Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала собственное сердце. Ангелы на потолке замалёваны. Свет, падающий сквозь витражи, был густым и золотистым, в нём кружилась пыль. Свет падал широкой плотной колонной; тёплый тяжёлый столб его лился на нас. Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим вас ответить по белому телефону добрых услуг. Мир условностей, а не реальный мир. Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз, в драных шмотках лежащего в кустах, и произносит: — Ладно, я хотел сказать, — говорит. — Как раз это, сто пудов, и будет последний поход. Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони. Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход. Свет загорается на кухне, показывая, что кто-то стоит у окна. Потом включается фонарь на заднем крыльце, и скорость, с которой я выдираю жопу из своего куста и вылетаю на улицу — просто поражает. С противоположной стороны по тротуару приближается парочка, склонившаяся и обвившая друг друга руками. Женщина трётся щекой об отворот пиджака мужчины, а тот целует её в макушку головы. Дэнни уже толкает коляску, притом с такой скоростью, что передние колёса подскакивают на трещине тротуара, и детская резиновая голова выскальзывает наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова прыгает по земле мимо счастливой парочки и скатывается в канаву. Дэнни просит меня: — Братан, не достанешь мне? Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже, — рысью пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора. Мужчина взвизгивает и подаётся назад. А женщина говорит: — Виктор? Виктор Манчини. О Господи. Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает — кто она такая. В часовне, когда я сдался, когда мы застёгивали одежду, я сказал Пэйж: — Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, — спрашиваю. — Знаешь, в чём настоящая причина того, что я тебя не трахнул? Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей: — Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась. А Пэйж, держа руки за головой, снова туго скручивая из волос свой чёрный мозг, заметила: — Но, может, секс и близость — не взаимоисключающие вещи. А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей — о да. Да, они как раз такие. Мы с Дэнни добираемся к семисотому кварталу улицы, как утверждает указатель, Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску: — Не сюда, братан, — показываю назад и поясняю. — Мамин дом там, сзади. Дэнни продолжает толкать, днище коляски с рычанием волочится по тротуару. Счастливая парочка — стоят, отвалив челюсти, всё смотрят нам вслед за два квартала позади. Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову из руки в руку. — Братан, — зову. — Поворачивай. Дэнни отвечает: — Сначала глянем на восьмисотый квартал. А там что? — По идее там ничего, — говорит Дэнни. — Когда-то он принадлежал моему дяде Дону. Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал — просто участок, а дальше, в следующем квартале — снова дома. Вся земля — лишь высокая трава, растущая по краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во тьме корой. Окружённый охапкой щёток из хлыстов ежевики и щетины из кучи колючек на каждой ветке — центр участка пуст. На углу стоит плакат — крашенная в белый фанера с нарисованными сверху красными кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу, а из окон с вазонами машут люди. Под домами чёрная надпись сообщает: «Скоро — городские дома Меннингтаун-Кантри». Под плакатом земля усыпана снегом из кусочков отслоившейся белой краски. Вблизи видно, что щит покоробился, кирпичные дома потрескались и выцвели до розового. Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот приземляется в высокую траву около тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла. Мы складываем его между собой, а Дэнни рассказывает: — Если и есть что-то противоположное образцу для подражания — так это мой дядя Дон. Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и берётся толкать ту домой. А я зову его вслед: — Братан. Тебе что — не нужен камень? А Дэнни продолжает: — Всякие там матери против вождения в нетрезвом виде, сто пудов, закатили вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер. Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто, кроме растений, и сквозь тёмный центр квартала можно разглядеть свет фонарей на крыльце других домов. Очертания старых яблонь чёрными загзагами проступают между ними. — Так что, — спрашиваю. — Это парк? А Дэнни отвечает: — Не совсем, — удаляясь всё дальше, сообщает. — Это моё. Швыряю ему кукольную голову и говорю: — Серьёзно? |