Книга Яма, страница 52 – Елена Тодорова

Старик-профессор, которому трижды пришлось поправлять последний раздел, сказал примерно то же, только благим матом.

— А как с докладом на защиту? Я могу чем-то помочь?

Переставляя трансформеров в известном ему одному порядке, чуть обернулся к матери.

— Я сам. Уже набросал примерно, — указал рукой на раскиданные на столе листы.

Мать, не сдержав эмоций, поморщилась от такого подхода к заключительному этапу в крысиных гонках за диплом бакалавра.

— А взглянуть можно?

— Зачем?

— Хочу помочь.

— Мам, давай позже, ок? Еще сам покопаюсь. Покажу ближе к защите. Погоняешь меня. Послушаешь, как звучу.

Мать тотчас раскраснелась и заулыбалась, а Серегу как обухом по голове шибануло. Вдруг заметил, что у нее с его Кузей похожие повадки. Как только раньше не замечал? Стоя вполоборота, замер на матери взглядом. Та, упуская это из виду, прошла к зеркалу, занимавшему часть боковой стены у двери. Взбивая пальцами волосы, перешла к новой теме разговора:

— Алеся звонила. Повысили ее. До руководителя отдела, представляешь?! Там люди, ну, некоторые десятками лет работают, а как главный на пенсию собрался, выбрали Алесю!

— Ну, круто, че! Молодец она. Напишу ей сегодня. Странно, что сама еще не трезвонит.

— Ой, так она собиралась, — убрав волосы от лица, покрутила головой из стороны в сторону. — Говорила со мной, вошел Славик, мы по скайпу общались… — снова перекинула пряди наперед, поправила у висков, расправила волнистые кончики. — В общем, ей пришлось прерваться. Славик болеет, слышал? Воспаление легких.

— Болеть летом способен только Славик.

На это замечание мать неожиданно легкомысленно усмехнулась, буквально прыснула. Правда, тут же исправилась, прочистив горло и заговорив серьезно:

— Он ездил с друзьями в горы, и они там попали под дождь.

— Кто-то еще заболел?

— Сережи, — понимая, к чему он ведет.

— Я только спросил.

— Нет, но… Славик был в шортах, у него намокли ноги и… — мать запнулась, когда Сергей с бухты-барахты подошел к ней и, осторожно взяв за плечи, повернул к себе.

— Мам, что ты делаешь?

— В смысле? Что?

— Вот это все… с волосами, — указал на чуть взлохмаченную шевелюру матери.

Она растерянно уставилась на него, будто Серега впервые обратил на что-то подобное внимание. Хотя в истинном понимании, конечно, впервые.

— Уже неделю думаю, решить не могу: подстричься или нет?

— Оставь, как есть. Тебе хорошо так. Не надо стричься.

Форма пышных кудрявых волос матери лет двадцать пять была не в моде. Но Сергей не хотел, чтобы она, поддаваясь фэшн-культу, превратилась в нечто отдаленно напоминающее женщину. Зачем, если ей так красиво, и выглядит она каждый год одинаково хорошо?

Получив бесхитростный комплимент со стороны сына, Валентина Алексеевна и вовсе выпала в осадок. Замерла на миг. Моргнула. Затем нерешительно улыбнулась и, наконец, проговорила:

— Спасибо, Сережи.

— Пожалуйста, мам.

А в следующее мгновения выпал в осадок он, когда заметил на глазах матери слезы. Вроде ничего сверхъестественного не сделал, а она растрогалась. И вот-вот бы расплакалась, да быстро пролепетав отмазку, мол, надо проследить за ужином, удалилась из комнаты.

Бесцельно слонялся остаток вечера. Закреплял перемирие с Буффало, рискуя перекормить животное, дважды подсыпал ей корм. Перекладывал с места на место предметы и вещи. Перебрал и выбросил ненужное барахло из ящиков стола, там не убирался больше года. Начинал смотреть то один, то второй фильм — ничего не шло. Еще и песня дурацкая привязалась, как олень, ходил по комнате и напевал: "Зачем мне теперь заря? Звезды падают в моря, и, срывая якоря, прочь летит душа моя[1]…" В его кругах подобное зазорно даже слушать. Хотя в каких кругах- то? Он же все-таки не крестный отец, как любил говаривать Николай Иванович.

Распустившись, в двенадцатом часу ночи врубил этот "зашквар" на всю мощность. Отец явился минуты три спустя, на предфинальных голосистых аккордах. Тяжело дыша, впопыхах завязывал халат. Глаза по пять копеек были, а в них один вопрос стоял: "Совсем е*анулся?"

Озвучил предсказуемо чуть поласковее:

— Ты что-то принимал?

Серега, не в силах сдержать душевного подъема, захохотал.

— Всего одну дозу: счастье, внутривенно.

Отец окончательно растерялся. Связь с космосом утратил и дар речи с ним попутно. Потом все-таки промотался. Пояс потуже стянул. Прокашлялся.

А Серега на кураже еще давай издеваться. Когда мелодия начала стихать, раскинул в стороны перекачанные, по мнению отца, руки и давай транслировать припев вместо Киркорова. С его-то грубоватым тембром голоса выходило впечатляюще.

— Ну? — выдернул отца из очередного ступора. — Красиво же! Слова какие!

— Красиво, — тихо согласился тот. — Но вид, прости, у тебя лихой и придурковатый. В голове, случаем, ничего не перегорело?

— У меня? Не перегорело, бать, не волнуйся, — и снова нараспев, уже из другой песни: — Не перегорит, я обещаю, сердце е тысячу свечей[2].

— Браво! — похвалила подоспевшая за отцом мать.

— Худрук в детском саду заявила, что у Сереженьки слуха нет и ритмомелодический строй речи тяжелый. А теперь — поглядите! У Сережи все получается! Пам, пам, пам, пам… Сережа — молодец! — последним спародировал известный многим юмористический номер[3].

— Ну, ты как вспомнишь, бать! Это когда было? Я вырос, папа. Вырос! — с той же шальной радостью проинформировал, словно Николай Иванович пятнадцать лет из его жизни упустил.

Распихивая родителей, в комнату протиснулась бабушка Сергея, Стефания Митрофановна.

— Что здесь происходит? — улыбнулась внуку. — Почему я не приглашена на твою тусовку? Междусобойчик тут устроили? Выбор музыки — отвал башки!

— Мама, что за выражения? — пропыхтел раскрасневшийся Николай Иванович. — Хоть ты веди себя прилично.

Бабуля, конечно, имела его в виду.

— Прилично я себя семьдесят лет вела, Коля. Могу на старости расслабиться, — и снова обратилась к внуку. — А выпивка есть?

— Нет, бабуля, — ухмыльнулся Сергей. — Прости.

— Может, косячок? — подмигнула, задорно потряхивая костями под Киркорова.

— Мама! А я еще удивляюсь, в кого у меня сын непутевый!

— Как все-таки кардинально у тебя музыкальный вкус поменялся, — со смехом воскликнула Валентина Алексеевна.

— Это братюня приобщила, — похвастался Серега, как чем-то очень важным.

— Братня, значит! Это хорошо!

— Хорошо, ага.