Книга Чингисхан. Книга 2. Чужие земли, страница 35 – Сергей Волков

Говорят, пока человек жив — жива и надежда. Значит, надо двигаться, надо идти. Вдруг вон за тем пригорком, поросшим кустарником, спряталась какая-нибудь избушка? Сколько известно случаев, когда люди замерзали в двух шагах от жилья только потому, что отчаялись. Я прошел через столько испытаний — неужели ж я сдамся на милость ветра, мороза и судьбы? Нет, надо двигаться. Древние говорили: «движение — это жизнь». Вперед, только вперед.

Направления я не выбираю — засовываю кинжал за пояс и просто рву с места по снежной целине, высоко вскидывая ноги. Через пару десятков шагов становится понятно — я не лось и бежать по снегу у меня не получается. Получается просто идти. Первыми немеют пальцы на руках и уши. Зачерпываю горсть снега, начинаю растирать их по очереди. На секунду останавливаюсь, оглядываюсь. От опушки я прошагал почти километр. Ровная цепочка следов тянется за мной по густо-синей, посверкивающей в лунном свете скатерти снега. Представляю себе картину: утром какой-нибудь местный житель натянет телогрейку, ушанку, запряжет каурую лошадку в сани и поедет в лес за… пусть будет за елочкой. Поедет и увидит на снегу цепочку следов, а в конце ее — неподвижное тело. Мое тело.

Мороз крепчает. Снова перехожу на бег. Мокрые руки стынут на ветру, и я прячу их под мышки. Немеет лицо. Встречный ветер мешает дышать, из глаз текут слезы и замерзают прямо на щеках. Я устал. Хочется сесть в снег и передохнуть. Но нельзя. Если я остановлюсь, то замерзну.

С трудом поднимаюсь на тот самый пригорок, оглядываюсь. Впереди — перелесок, за ним угадывается открытое пространство, а дальше черной стеной от края до края стоит лес. Никаких признаков жилья. Луна клонится к горизонту. Когда она закатится, станет совсем темно. В темноте придет смерть.

Опять бегу. Снег хрустит под сапогами. Сквозь хруст слышу отдаленный вой. Волки! Только этого не хватало.

Вламываюсь в перелесок. Какая-то крупная птица с шумом спархивает неподалеку от меня и уносится в ночь. Мир обитаем. Мир живет по своим законам. Я здесь — пришелец, но миру до меня нет дела. Скоро, совсем скоро я стану его частью. Сначала оледеневшим трупом, потом кормом для волков, потом — землей, травой, деревьями. Так всегда было, есть и будет.

Хватаюсь онемевшей рукой за тонкий ствол рябины. За перелеском раскинулся глубокий овраг. Если я спущусь в него, то вряд ли смогу подняться — склоны слишком крутые. Надо обходить. Делаю шаг, другой — и вдруг пласты снега уходят у меня из-под ног. Я в облаке искрящейся снежной пыли съезжаю вниз, проваливаюсь по плечи.

Все, вот и все. Даже если я выберусь, то, промокший, закоченею в считанные минуты. Меня может спасти костер, хороший такой, жаркий костер, сложенный из елового лапника. Но для того, чтобы разжечь его, нужны спички или зажигалка. У меня нет ни того, ни другого. Махандское огниво я потерял вместе с остальным снаряжением.

Ворочаясь в снежной каше, пытаюсь высвободиться. Сдаваться нельзя — пока еще я это понимаю. Ползком, буквально по-пластунски, подбираюсь к краю оврага. Теперь нужно вылезти наверх. Начинаю восхождение — и новые пласты снега рушатся на меня, забивая рот, нос, глаза.

И вот, когда я уже совсем теряю надежду вылезти из проклятого оврага, когда холод окончательно сковывает меня смирительной рубашкой, прямо над головой раздается надтреснутый, веселый голосок:

— Эк тебя замуровало! Лови вожжи, чучело!

Я сижу у горячей печки. Просто сижу, привалившись спиной к ее пышущей жаром бочине, и млею от растекающегося по всему телу блаженного тепла.

Вот оно, счастье. Мое маленькое, персональное счастье. Мой рай. Эдемчик. Какая власть, какие богатства — просто горячая печка. И ничего другого на данный момент мне не требуется.

Дед Чага хлопочет у печи, гремит чугунами, орудует ухватом. Почему он называет себя дед, не совсем понятно. Выглядит не таким уж и старым. Правда, кожа коричневая и в морщинах, но глаза живые, а возраст — фиг разберешь.

— Разные тут попадаются, кого только не заносит… Ты смотри там, не сгори к чертям! Вот же… чучело. Прижаришься так, что потом не отдеру.

Я слабо улыбаюсь. Спину приятно жжет и покалывает. Прожариться — именно то, чего бы мне сейчас хотелось.

Изба маленькая, кособокая, забитая множеством как хорошо знакомых мне, так и совершенно невиданных вещей. Помимо неказистой самодельной мебели — кровать, шкаф, сундук, стол — и обычной деревенской утвари, здесь по стенам висят разнокалиберные деревянные колеса, какие-то доски с дырками цепи, кольца из проржавевшего железа. Очень много ламп, фонарей, свечек в саморезанных деревянных подсвечниках.

Есть, однако, и приметы цивилизации, которые сразу успокоили меня, едва только дед Чага перетащил мое полумертвое от холода и усталости тело через высокий порог. На кованом крюке висит радиоприемник «Океан» — у нас в Казани был такой же — а рядом настенный календарь за 1980 год с неизменным олимпийским мишкой. Стало быть, я в своем времени, а не в эпохе Ивана Грозного. Это хорошо. Хотя бы это — хорошо.

— Как тебя занесло в такую глушь?

— Не помню, дед. В экспедицию ходили, дальше не помню. Не знаю почему, начинаю рассказывать какую-то версию и решаю разыграть амнезию. Рассказывать правду невозможно, да и не хочется. Неизвестно, как человек отреагирует на такой рассказ, а на новые неприятности нарываться не хочется. Сейчас главное восстановиться и встать на ноги, а там посмотрим…

— Совсем ничего?

— Чего?

— Не помнишь?

— Плохо помню, дед. В голове туман — отморозил бошку, видать.

— Говорить можешь, значит, не отморозил. Звать-то тебя как, помнишь?

— Артем.

— Артем… — дед наливает в кружку кипяток и идет ко мне. — На вот, чучело, кишки погрей. А экспедиции да… Бывают. Как про треугольник узнают, так и прут. В треугольник ходили ж, так?

Беру кружку и обжигаю язык. Кипяток крутой, аж слезы навернулись.

— Какой треугольник? — спрашиваю, еле ворочая обожженным языком.

— Эмский.

— Не знаю… Не помню. Что за треугольник?

— Аномальная зона… — дед внимательно смотрит мне в глаза и приседает. — Да я смотрю, ты и сам аномальный! Что это с глазами у тебя?

Глаза. Я про них уже и забыл…

— Не знаю… Такой родился.

— Уродился… Где уродился-то? В Чернобыле?

— Почему в Чернобыле? — удивляюсь.

— А то, может, у тебя и хвост есть? — странно усмехается дед.

Вопрос мне непонятен. Что за город? Где? Почему я должен был «уродиться» именно там?

— Знаю кое-что про Чернобыль-то… Своими глазами видел, — дед крутит в пальцах папироску и смотрит куда-то в одну точку остекленевшими глазами. — Покруче треугольника будет…

— А там что, все с разноцветными глазами и хвостами? — пытаюсь пошутить я.

— Там, чучело, в восемьдесят шестом много наших полегло…