Книга Вниз, в землю. Время перемен, страница 69 – Роберт Силверберг

– Тем, кто не принимал идеалов первых поселенцев, не разрешали среди них оставаться. Это и определило нашу культуру, если вы согласны, что бунтарство и атеизм можно изжить, как дурную наследственность. Довольные оставались, недовольные уходили.

– Вы говорите об изгнании в Сумару-Бортен?

– А, так вы знаете?

– Естественно. Получая назначение на одну из планет, мы изучаем ее историю. Сумара-Бортен… Ваше высочество там бывали?

– Мало кто из нас посещает тот континент.

– И не хотели бы побывать?

– Нет.

– Некоторые все-таки туда ездят, – сказал Швейц со странной улыбкой. Я хотел расспросить его, но тут вошел клерк с бумагами, и Швейц торопливо встал. – Не годится больше занимать ценное время вашего высочества. Может быть, мы продолжим нашу беседу в другой раз?

– Хотелось бы надеяться, – сказал я.

29

Швейц ушел, а я еще долго сидел, повернувшись спиной к столу, и с закрытыми глазами перебирал в уме наш разговор. Как ловко он прорвал мою оборону! Как скоро заговорил о личном! Он, конечно, инопланетянин, и наши обычаи ему не указ, и все же он необычайно быстро дошел до опасной черты. Еще немного, и мы бы открылись друг другу, как названые братья. Меня пугало то, как легко я забыл о приличиях, и то, как хитро он подвел меня к этому.

Но в нем ли одном дело? Я первый послал за ним, первый стал задавать вопросы. Я задал определенный тон, и Швейц, почуяв во мне слабину, вывернул все наизнанку и сам начал меня выспрашивать, а я ему потакал. Открылся ему – пусть неохотно, но по собственной воле. Меня тянуло к нему, а его ко мне. Искуситель! Эксплуататор моей слабости, скрываемой так долго даже от себя самого! Откуда он знал, что я созрел для чего-то подобного?

Его скороговорка до сих пор гуляла эхом по комнате. Сначала вопросы, потом откровения. Вы человек религиозный? Веруете в буквальных богов? Если бы я мог обрести веру! Как же я вам завидую. Изъяны вашего мира. Отрицание собственной личности. Были бы вы столь же откровенны с маннеранином? Поговорите со мной, ваше высочество. Откройтесь мне. Я так долго был одинок.

Откуда он мог знать, если я сам не знал?

Так зародилась наша странная дружба. Я пригласил Швейца отобедать у себя. Под голубое саллийское вино и золотистое маннеранское мы опять говорили о религии, о неверии Швейца, о моей убежденности в том, что боги реальны. Халум, посидев часок с нами, сказала после, что Швейц мастер развязывать языки.

– Твоя сестра никогда еще не видела, чтобы ты опьянел, выпив на двоих всего три бутылки, – не от вина у тебя разгорелись глаза и слова текли так свободно.

Я со смехом признался, что в обществе землянина расслабляюсь и не слишком придерживаюсь наших обычаев.

Когда мы снова встретились в таверне рядом с судом, Швейц спросил:

– Вы любите свою названую сестру, да?

– Названых сестер все любят.

– Не о такой любви речь, – понимающе усмехнулся Швейц.

Я так и замер.

– Неужели он так охмелел в прошлый раз? Что он говорил вам о ней?

– Ничего, зато ей обо всем сказали – без слов, одними глазами и улыбками.

– Может быть, поговорим о другом?

– Как вашему высочеству будет угодно.

– Слишком уж болезненная, щекотливая тема.

– Прошу меня извинить. Я хотел лишь убедиться, что угадал верно.

– Нам запрещена такая любовь.

– Но это еще не значит, что ее не существует, ага? – сказал Швейц и чокнулся со мной.

В этот момент я решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком много видел и слишком свободно говорил об увиденном. Однако через четыре дня, столкнувшись с ним на пристани, я снова пригласил его на обед. Лоймель была недовольна этим, а Халум не пришла, сказав, что ей нужно быть в другом месте. Когда я стал ее уговаривать, она сказала, что со Швейцем чувствует себя неуютно. Ноим, однако, был тогда в Маннеране и пришел. Пили мы умеренно, вели ничего не значивший разговор – и вдруг, ни с того ни с сего, начали рассказывать Швейцу, как я бежал из Саллы, боясь притеснений со стороны брата. Швейц, в свой черед, рассказал, как расстался с Землей. Когда он ушел, Ноим сказал мне без особого осуждения:

– В этом человеке дьявол сидит, Киннал.

30

– Не объясните ли, откуда взялось табу на самовыражение, ваше высочество? – спросил Швейц при следующей встрече.

– Вы имеете в виду такие выражения, как «я» и «мое»?

– Не столько это, сколько общую идею, отрицающую «я» и «мое». Заповедь, гласящую «Не обсуждай свои личные дела ни с кем, кроме названых брата с сестрой и посредников». Обычай огораживаться стеной, повлиявший даже на вашу грамматику.

– Другими словами, Завет.

– Да, Завет.

– Вы говорили, что знаете нашу историю.

– Более-менее.

– Вам известно, что наши предки были люди суровые, выросшие в холодном климате, привычные к трудностям, чуравшиеся легкой жизни и роскоши, на Бортене они искали спасения от пороков родного мира.

– Принято думать, что они бежали от религиозных преследований.

– От праздности и потакания собственным прихотям. Прибыв сюда, они разработали свод правил, чтобы их дети и внуки не совершали тех же грехов.

– Завет.

– Да. Клятва, которую они дали друг другу, которую каждый из нас приносит всем людям в день наречения имени. Мы клянемся никому не навязывать свою душевную смуту и быть сильными духом, чтобы боги всегда улыбались нам. Ну и так далее. Нас учат отрекаться от себя – от демона, который живет в нас.

– Так в нас живет демон?

– Да, мы полагаем именно так. Демон-искуситель, побуждающий нас использовать других, не полагаясь на собственные силы.

– Без любви к себе нет ни дружбы, ни искренности.

– Возможно.

– А значит, нет и доверия.

– На то у нас существуют контракты. Незачем лезть в чью-то душу, когда есть закон, и на Веладе-Бортен законов никто не оспаривает.

– Вы говорите, что отрекаетесь от себя… По мне, все как раз наоборот: вы себя превозносите.

– Как так?

– Каждый живет отдельно от всех остальных, замкнутый в собственном черепе. Гордый. Несгибаемый. Отчужденный. Равнодушный. Царство себя самого, да и только.

– У вас странные взгляды. Выворачиваете наши обычаи наизнанку и считаете это мудрым.

– Так было всегда? С самого заселения Велады-Бортен?

– Да. Не считая несогласных, бежавших на южный континент. Все остальные соблюдают Завет. Некоторые обычаи ужесточились со временем: мы не должны говорить о себе в первом лице единственного числа, обнажая тем свою личность, хотя в средневековье это еще допускалось. Некоторые, напротив, смягчились. Раньше нам предписывалось даже имен своих не называть незнакомцам и разговаривать лишь в случае абсолютной необходимости. Теперь между нами больше доверия.