Книга Как я был пособием, страница 27 – Петр Ингвин

Не было и недавнего будоражащего веселья прыжковой неразберихи, поразившей скоротечной открытостью и бесшабашной смелостью случившегося во тьме озера. Было другое. То, чего еще не было.

Чтобы не закружилась голова, я стал ходить вдоль озера. Тело горело. Мороз не обжигал, а нежно ласкался. Оставленные без крови мозги готовились треснуть выкипевшим котлом.

Антонина млела. Набегавшая волна взметала ее чувства. Глаза открылись во всю ширь, забыв об ироничности и вечной ехидности. Антонина слилась с миром. Мир принял ее. Мир оказался прекрасен.

– Хорошо? – спросил я.

– Не то слово!

– Перевернись.

Волна неловкости сотрясла… и отступила, растворившись в раздирающих на части новых чувствах. Антонина перевернулась на спину. Дернувшиеся прикрыться руки медленно расправились, вновь превратившись в крылья. Глаза медленно закрылись – царевна полностью доверилась мне. Иными словами, разрешила делать все, что посчитаю нужным.

Ландшафт безмятежно распростертого тела бил по глазам сильнее, чем молот по наковальне, выковывая что-то опасное. Мысли проникали сквозь кожу сотнями игл. Они плавили не справлявшийся с ситуацией мозг, вонзались тысячами кинжалов. Я баюкал разнежившуюся Антонину, кружа то в одну, то в другую сторону. Она почти научилась лежать на воде, будучи не в состоянии предположить, что такое возможно. То есть, что вода может быть другом. И вот – произошло.

– Чапа, ты волшебник! – счастливо вышептала она в ночь.

Я остановился, и локти с напряжением согнулись, вынимая и приподнимая царевну над успокоившейся гладью.

– Ой! – вылетело у нее, когда мир качнулся, и в нем остались лишь две надежные опоры – мои руки. Открывшиеся глаза мелко моргнули, тело, вспомнившее о наготе, согнулось пополам, вздымая колени к груди, но моя хватка не ослабла, даже сделалась крепче.

Антонина оказалась у меня на руках, прижатая к груди.

Она пугливо замерла на полувздохе… и медленно выдохнула. От былого сарказма не осталось следа. Язвительности и ехидству не нашлось места в чем-то новом, что возникло между нами. Царевна прислонилась ко мне всей ледяной поверхностью, обдавая знойно-морозной, до мурашек по коже, обволакивающей волной возбуждения. Анаконды рук оплели шею. Губы нашли свою цель, языки встретились и заплясали в шаманском танце. Неведомые образы плясали вокруг внутреннего костра. Били бубны. Летели искры. Дым ощущений застил глаза.

Это было безумно. Бездумно. Бездонно. Я дрожал. Антонина чувствовала мою дрожь и наслаждалась этой дрожью, которую вызвала сама. Колдовство момента породило ощущение чуда: простого, но небывалого. Абсолютная нереальность. Другой мир. Параллельная Вселенная. Непонятная, но прекрасная сказка.

Словно спрут поймал добычу. Уже не я держал Антонину, а она висела на мне, оплетя холодными влажными щупальцами, и мучимый впечатлениями фитилек неудержимо превращался в факел.

«Что ты делаешь?» – вопросил меня мозг.

«Я? Я это… Так, ничего», – замялся застигнутый врасплох организм.

«Если это называется ничего, то я – спинной!» – обиделся и презрительно отвернулся мозг.

– А теперь – обещанный полет! – объявил я и со всей силы кинул Антонину через себя.

Взгляд проводил переместившееся в жидкую среду твердо-мягкое тело. Громкий шлепок, океан брызг – и ошалелое, но безмерно довольное лицо с круглыми, как у тюленя, глазами вынырнуло из пучин.

– Чапа, я летала! Нет, я летаю! – Ликующая царевна вновь бросилась ко мне.

Требовательные губы опять нашли губы, сверкнув электрическим разрядом соприкосновения.

– Все, – проговорил я, отрывая от себя приятную на ощупь особу. – Надо идти.

– Неправда. – Она встала столбом. – Не надо.

– Пора, – переиначил я.

Лицо Антонины спряталось за гривой мокрых волос.

– Если с Томой не сложится, – прошептала она, делая шаг к сближению, – станешь моим невестором?

О, как. Ну и денек.

– Первым мужем? – буркнул я, машинально отступая.

Очарование момента схлынуло опорожненным бачком в унитаз.

– Потом и мужем, – невинно согласилась Антонина.

Пышный силуэт вырисовывал передо мной емкие заманчивые перспективы. Флюидами влечения можно было наполнить еще одно озеро, а разыгравшаяся фантазия накрыла берег туманом-дурманом.

– Прости. – Я взял Антонину за руку и повел к берегу. – На этот случай у меня очередь. Просили не занимать.

Вот так. Не получается у меня смешивать нужное с желанным, в самый неподходящий момент просыпается совесть и портит обе возможности. И что обидно – именно она потом оказывается права, неоднократно обруганная и посланная в дальний пеший поход.

На подходе к костру, где сразу прекратились разговоры, я привычно прикрылся ладонью. Антонина, которую я так и вел за руку, даже не подумала о чем-то подобном. Опаляя окружающих аурой морозной влаги, она присела, молча втиснувшись в промежуток между Любавой и Александрой. Ученицы подвинулись и, поджав губки, отвернулись.

– Не пора ли спать? – объявил я.

Кто хотел спать, уже легли, остались неисправимые романтики, которые не желали тратить бесподобную ночь у костра на обычный сон.

– Как хотите, – сказал я, укладываясь с краю огромного лиственно-ветвяного лежака.

Благодаря его размерам сегодня не будет тесно. И холодно не будет, спасибо костру.

Замечательно. Я закрыл глаза.

«Или не замечательно?» – попытался оспорить вредный организм, но я задушил глупые поползновения на корню.

Разбудили безумные ощущения. Царила ночь. Все уже спали. Почти все. Лежавшая ко мне спиной Варвара притерлась округлой мягкостью. Физиологический ответ ей передавался отлично, но, так и не ощутив радостного психологического, некого встречного движения, душевно-чувственного порыва, она грустно отодвинулась. Донесся вздох.

– Причина во мне? – донесся едва слышный шепот. – Ты именно меня не хочешь?

– Хочу, – убито сообщил я. – Но люблю другую.

– Разве это мешает?

– Категорически. Отвергает саму мысль.

– А Антонина? Вы разве не…

– Не.

– Но вас так долго не было.

– Мы – не, – жестко повторил я. – По той же причине. Любить можно разными местами. Я предпочитаю сердце.

Варвара ничего не сказала.

– Обижаешься? – Я с дружеским сочувствием пожал ее плечо. – Не надо. Ты же ни при чем.

Варвара резко повернулась:

– Вот это и обидно.

Помолчав, она глухо прибавила:

– Прости, я не обижаюсь.

И, еще тише, практически неслышно: