Книга Три робких касания, страница 27 – Евгения Мулева

– Да, – я, не глядя, кивнул. – Она тебя чем-то не устраивает?

– Нет. Вы вместе… спите. Понял.

– Полотенце синее возьми! – докинул вдогонку. Впрочем, он сам разберётся. В квартире всё ещё воняло дымом. Что форточки, что вытяжка – справлялись плоховато.– Я не мой брат, – обронил я растерянно, когда тот промелькнул в дверях. Я, кажется, это уже говорил. На Килвине были домашние брюки и полотенце, перекинутое через плечо. Он пробурчал что-то про нашу ванную и вновь потерялся. Мне не было стыдно, скорее неловко. Я не он, не сильный, не статный, не Килвин.

– Я знаю, – повторила она теми же словами. «Знаю». Руки пахли печеньем и кремом, и дикой душистой травой. Где-то включился душ, забарабанили теплые струи, закапал недокрученный кран. – Я тебя люблю.

Так просто.

Но Аннушка ушла спать, и гостиная опустела. Снова жёлтым оказался свет, снова холодом запахло из окон. Большой дом, столько комнат и людей, только ночью открывает своё жуткое злое лицо.

– Свет так и не выключаешь?

– Что? Твою мать, Килвин. – Он появился так неожиданно. Что от меня хочешь? Шёл бы спать. – Выключаю.

Сел рядом и спросил:

– Чё ты всё время злишься?

– Злюсь?

Разве я злюсь? Так тихо было.

– Сейчас меньше. Но, Галвин. Я понять не могу, почему ты меня… Ты меня презираешь? – он отвернулся к окну. Закрыть бы, а то простудится. – Потому что я глупый? Не такой, как твой великолепный Виррин Од и бароны?

– Что? О господи! – в меня будто камнем бросили. Презираю, злюсь? А он смотрит, несчастный. – С чего ты это вообще взял?

– Ну, вот опять.

– Что опять? – мой тон? Ну, не ребёнок же он, чтоб всё его задевало, взрослый мужик, погоны носит, девок водит, курит, как паровоз.

– Ты даже не замечаешь. Бросаешь свои шуточки наотмашь, будто я тебе враг.

– Нет, – я мотнул головой. – Нет. Нет.

Я не думаю, не призираю, не высмеиваю. Нет. Надо сказать. А за окном такая жёлтая, совершенно круглая луна.

– Хорошо. Ты такой. Я знаю. Но чёрт. С Анькой ты ласков. Я вижу.

– Не надо.

– А? – он приподнялся удивленно. Съехало полотенце.

– Я нормальный. Не смотри на меня как на… на чернокнижника. Просто не смотри. – Не называй, как ты любишь. Не бросай мне горстями победы в лицо. И не смейся, когда больно. Я-то стерплю, как всегда терпел. Только…

Вон, на луну набегают шершавые тени. Холодом веет из незашпаклёванных рам.

– Я больше так не буду, – пролепетал он, точно ребёнок. Кошка прыгнула на диван. – Обещаю.

Какой в этом толк? Мы всё равно нормально поговорить не можем. Ты думаешь, что я никчёмный, фанатик и псих, что я жалок и не умею жить. А я действительно не умею, но с поправкой – в твоем мире, в таком веселом, многолюдном и душном, но я учусь. Да, долго. Да, бестолково. Но знаешь, становится легче. Я понял. Я, наконец-таки понял! Я не урод. Не ущербный. Я просто боюсь людей.

– Знаешь, – он замолчал и посмотрел на кошку, грубые пальцы нежно почесывали полосатый лоб, а Велька, предательница! ластилась к нему и мурчала. – Я рад за тебя. Я думал. Я боялся. Но у тебя, у тебя всё хорошо. Сидишь вон, довольный! Даже лохмы твои… Я ж люблю тебя!

– Ага, хорошо. Ха, – да и я тебя. – Если о зиме не задумываться, о десятых там числах…

– Десятого? – встревожился, как в первый раз!

– Оставь. Мы уезжаем. После Самайна, – как Од. Но этого я не добавил. Ничего брата злить, и так нервный. Встревоженный.

– Ясно.

– Думал, ты обрадуешься. Сам же…

– Да! И правильно. Уезжайте. Я тебе бумаги достану. – Где ж он их достанет? Боже, Килвин. Килвин. – Просто, знаешь…

– Не знаю.

– Эм… Мне сказать тебе нужно. На Самайн скажу, и тебе и Аньке, чтоб честно было. Да, – кивнул он сам себе. – А давай вместе праздновать? У меня. Давай? Давно ведь не праздновали.

– С детства, – снова мрачно. – Я не могу. У нас бал.

Луна в окна смотрела жёлтая.

– Суки. Опять? Галвин! Сука, – он почти не ругался. Не кричал на меня. – А после? – спросил потухшим голосом. – Давай после тогда?

– Хорошо.

– Хорошо, – повторил он беспокойно. – Хорошо.

***

Подле кружили люди в золотистых фраках, в разукрашенных камзолах, бархатных башмаках – пёстрые, что попугаи, пернатые твари с южных островов, со ртами полными яда, гнусного, густого яда. Как сами только не поддались его колючему дурману? Они танцевали и танцевали. Их каблуки выстукивали вальсы, дразнили скрипки, обгоняли трубы. Их женщины, душные в сладких парфюмах, в тяжелых платьях, двигались резво, ластились, ломались, красивые руки, блестящие кольца, браслеты и серьги, помады и шали, лощёные кудри. Но где они сами? Мастер Виррин курил у окна. Из тонкой изогнутой трубки вырывался синеватый дымок. Отлаженные чёрные брюки, жилет и брошенный рядом пиджак. Он был громадным вороном, опасным и чистым. И мне это нравилось. Я не курил. А только стоял рядом, крутил в руке на четверть отпитый бокал. Вино горчило и жгло гортань.

– Это кристаллофизика, Галвин, – с усталой улыбкой продолжал мастер.

– Это на зильском, – я раздражался, хотя гневаться было незачем. – Я не знаю зильского. Зильский. Как только она закончит переводы…

– Хорошая девочка, не так ли? Не стоило нам её портить. Эх, – он развёл руками, обводя бушующий зал. Море, почти, что море. Но море глубже. И пахнет, и дышится совсем не так. Когда-нибудь я поеду к морю, когда-нибудь посмотрю Брумвальд.– И всё-таки мне интересно твоё мнение. Что скажешь, Всеведущий?

Что я мог сказать?

– Это великое открытие. – К нам неспешно подплыл барон Кулькин, устроился рядом, но в разговор встревать не спешил, ему важно выслушать, что мастер скажет, как на меня посмотрит, и только потом можно самому говорить и глядеть. – Мы можем не тратить время на поиски впустую, попадает симметрия кристалла в симметрию свойства – пробуем, нет – ищем дальше.

– Жаль, не мы додумались, – усмехнулся мастер.

– Но и не девочка, как я понял, – лукаво влез Кулькин. – Девчонка всего-то переводчица.

– Знание принадлежит Зильским древним.

– Зильским, – повторил Кулькин пьяным попугайчиком. Знал бы он ещё, кто такие Зильские древние. Понятия ж не имеет!

– До этого тоже додуматься надо было. Анна самостоятельно расшифровала старинные схемы, – уже тогда я чувствовал какую-то странную обиду на косность всего этого чудесного сообщества. Доклад-то они выслушали, а потом, как зафыркали, и выгнали её из Малых лабораторий. А я? Тоже хорош. Просидел себе тихонечко. Вот она и ушла. Ушла.

– Именно. Зря вы недооцениваете девочку, барон, – Виррин мягко улыбнулся, поправил баронский фрак, заставив того покраснеть до безобразия, и скрылся в глубине клокочущего зала.