Книга Мой идеальный смерч, страница 88 – Анна Джейн

— И что оно значит? Звучит как-то непристойно, — продолжала допытываться мама.

— Мама, оно значит… эээ… — Я посмотрела на Дэна, с большим вниманием глядевшего на меня — мимоходом скорчила ему рожицу, а он скорчил точно такую же рожу с потрясающей точностью в ответ. Зато ко мне в голову пришел "перевод" нового японского слова, только что придуманного. — Красавчик, вот что оно значит. У яблока и сирени появился сын-красавчик, плод их любви. "Сероко" — это красавчик. Яблоко — это архетип мужчины, а сирень — женщины.

— Чтооо? Кто это тебе сказал? — Хорошо, что мама в искусстве не разбиралась и в психологии тоже — только если в криминальной. И от психоанализа далека.

— Это сказал наш преподаватель, а ему, в свою очередь, Юнг. Ну, тот самый, ученик Фрейда.

Дэн засмеялся в открытую и даже похлопал мне.

— Кто это там ржет? — услышала это мама тут же. Я бросила на партнера уничтожающий взгляд и зло покрутила пальцем у виска. Смерч молитвенно сложил ладони, прося прощения за шум.

— Это не кто, а что.

— Что? Маша, как же неодушевленный предмет смеяться может? — рассердилась мама, почувствовав, что я вожу ее за нос. — У тебя не галлюцинации ли? Может, ты в наркопритон поехала, а не в Музей?

— Мама! Ну, это же авангард! Понимаешь? А-ван-гард! — тоном завсегдатая бомонд-тусовок воскликнула я. — Тут все не такое, как в общепринятой культуре. Это контркультура. А смех издает Сероко.

— Да ты что! Оно что живое?

— Для Радова — да. Он наряду с художественными техниками использует и современную электронику. Смех — это сущность Сероко. Это… Веселовский, Бахтин, Рабле — все они писали о смехе. Ты знаешь, какое внимание они уделяли смеху, как общекультурному явлению? — начала нести дикую чушь я. Теперь Дэн сидел на кровати, согнувшись пополам. А все из него это приключилось! Не поперлась бы я в клуб, спала бы сейчас себе дома спокойно. — А Радов, как человек, объединяющий в себе все пласты культуры,…эээ… чтит предшественников.

Хорошо, что мама не знала, что вышеперечисленные мною господа к живописи не имели никакого отношения. Только если самое отдаленное.

— Господи, зачем я тебя отправила туда учиться, дурдом какой-то на этих твоих выставках твориться, — посетовала мама. — Не признаю этих твоих странных модных картин.

— Это не дурдом. Это жизнь, облеченная на холсты, но выходящая за их грани, — гордо произнесла я. — Одним словом, искусство, мамочка.

— Так, грань моя ненаглядная, ты когда ты дома будешь? — вновь посуровела мама.

— Утром, — пообещала я, и услышал папин голос:

— Хватит к Машке приставать, иди уже спать. Поздно…

Слава Богу, мама его послушала и, всего лишь пару минут почитав мне нотации, положила трубку. Смерчинский опять заржал.

— Кто? Сероко? — сквозь смех произнес он. — Ну, ты и выдумщица, девочка моя! Черт, Сероко… Сероко, которое смеется за гранями холста! — и он опять зашелся в искристом смехе.

— Заткнись, — пробурчала я, хотя мне тоже хотелось улыбаться, — спи, идиот. — Утром поговорим. Насколько я помню, твой качан вроде бы болит и мечтает поспать. Спи. Сегодня я не расскажу тебе сказку. Не заслужил.

— Спокойной ночи, Чип. Без тебя было бы очень скучно сегодня, — произнес Смерч, глядя на меня с… Нежностью? Радостью? Дружелюбием? Я так и не разобрала его взгляда.

— Спокойных кошмариков и добродушных монстриков, Смерчинский, — и с этими словами я, разобиженная, но отчего-то умиротворенная, вышла из спальни вновь, оставив парня одного.

Я покружила по номеру, заглянула везде, куда только смогла, подивилась ванной комнате и туалету, задумчиво посмотрела на полотенца, вспомнив, что чаще всего именно их и воруют постояльцы, перелапала все предметы, позавидовала тем кто в состоянии оплатить такой номер, пораскинула мозгами насчет его суточной стоимости и, чтобы совсем не обзавидоваться, решила забыть об этом, погасив свет и переключив свое внимание на вид из окон. Вроде бы шестой этаж, но вид на сонный город открывается приличный: кругом огни, огни, огни, даже река, видимая отсюда, заполняется ими: маленькими и большими, яркими и слабыми. И на небе огни, уже звездные. И где-то там, в скоплении этих огней, находится мой Никита, спит, наверное, я знаю — в это время он уже спит.

Я открыла окно и подставила лицо ветру — его, правда, не оказалось, зато почему-то запахло мандаринками и сигаретным дымом одновременно, наверное, из соседних номеров доносились запахи. А потом, вглядываясь, как последняя идиотка, в темно-синюю даль, прошептала:

— Эй, Никита, сладких снов тебе. Где бы ты не был и что бы ты не делал сейчас — пусть тебе приснится то, о чем ты больше всего мечтаешь. — на этом мой романтический пыл угас, и я добавила. — Пусть тебе приснюсь я, чтобы ты понял, что Маша Бурундукова — классная девчонка, которая намного лучше Тролля.

Сигаретами завоняло сильнее. Я закашлялась и произнесла тихонько:

— Чтобы ты сигаркой подавился, ночной любитель покурить.

Ответом мне было мужской веселый голос и игривый женский хохот, раздавшиеся из открытого окна этажом ниже.

— Веселитесь, придурки? А я тут страдаю, между прочим. У меня вообще-то любовь неразделенная. А вы там свои сексуальные игрища устраиваете. Еще и курите. Может, я тоже всю жизнь мечтала курить, а у меня аллергия на дым? Веселитесь. Недолго осталось, хе-хе-хе, — тоном древней пророчицы произнесла я.

Я не помню, сколько я стояла около приоткрытого окна, придерживая обоими руками — чтобы не закрывала обзор — светло-голубую невесомую тюль, смотрела в темное звездное небо, надеясь увидеть падающую звезду. Естественно. Ничего нигде не попадало, только и было на небе необычного зеленоватый спутник, заигрывающий со звездами.

А потом приперся Смерч, подкравшись неслышно, когда я напевала тихо-тихо приевшуюся песенку.

— Бурундук? — спросил он, а я чуть не выпала в окно. От неожиданности.

— Тише, ты что, улететь хочешь, — испугался он.

— Этого ты, видать, хочешь. Ты чего встал и подкрадываешься? — спросила я, поворачиваясь к нему, все еще бледному — но не такому серому, как прежде, со взъерошенными волосами, с понурым сонным взглядом.

— У меня чуткий слух. А ты, то ворчишь, то беседуешь сама с собой, то песни начинаешь петь, — он очаровательно зевнул. — Красивый вид.

— Да, красивый, можешь поглазеть на ночной город вместе со мной, Дэйл, — согласилась я и села на широкий подоконник, свесив ноги — нет, не над улицей, поскольку Смерч не позволил сделать мне этого, свесила их над полом, а он молча стоял рядом, опершись ладонями о пластик подоконника и задумчиво глядя в даль. О чем он думал, я не знала, но хотела знать.

Зато сигаретный дым пропал, ржать внизу перестали, и запахло мандаринами, как будто бы на носу был Новый Год.

— О чем ты думаешь? — спросила я его излишне громко. Он повернулся ко мне и ответил, чуть улыбнувшись: