Книга Только правда и ничего кроме вымысла, страница 56 – Джим Керри, Дана Вачон

Керри плюнул в упыря, а когда повернулся, увидел, что в лодке кто-то есть.

Тед Берман, ведущий Pompeii Reconstructed: Countdown to Disaster на «Би-би-си».

– Я видел немало погибших цивилизаций, – сообщил Берман, одетый в свой фирменный костюм Индианы Джонса и федору из секонд-хенда.

Он говорил приветливым тоном телеведущего.

– Но я всегда мечтал пообщаться с последним оставшимся в живых человеком, Джимом Керри.

– Берман? – удивился Керри.

– Недостаток питания и отдыха заставляет мозг отключать высшие функции и искать спасительный выход, – сказал Берман как будто невидимым зрителям. – Каждая эпоха придумывает своих богов и взывает к ним на исходе. Джим Керри мало чем отличается от последних помпейцев. Канье Уэст был маньяком, но с искрой подлинной гениальности. Что останется от Бога в конце истории, кроме абстракций?

Берман достал из рюкзака бараний рог.

– Зачем это? – спросил Керри.

– Мы проходим через врата, – сказал Берман. – Здесь соприкасаются миры.

Берман поднес рог ко рту. Послышался глубокий скорбный звук, плач агнца, предчувствующего свою смерть. Берман покраснел, на шее вздулись вены, но он продолжал трубить. Вода и небо стали единым пространством, а звезды задвигались, хаотично потянулись друг к другу и наконец сложились в замысловатый узор – пылающий белый цветок с бесчисленным количеством лепестков, каждый длиной в миллионы световых лет, сверкающую мандалу в небе.

Керри слушал Бермана, как школьник – правила поведения в самолете.

– Это форма всего сущего. И всех прожитых жизней. Они излучают свет – это все мечты и воспоминания, все надежды и желания.

– Да, – сказал Керри, чувствуя, что он близок к разгадке. – Как все просто.

– Он всегда был здесь. Но не мог распуститься без тишины.

Берман снова протрубил в рог, в этот раз звук был высоким. Лепестки цветов превратились в сверкающие фракталы, вращение которых напоминало идеальные спирали Фибоначчи. Керри был потрясен, когда Берман со всем своим авторитетом ведущего «Би-би-си» и выпускника Корнеллского университета, сказал:

– Это истинная форма времени, бесконечная спираль спиралей.

И Керри с хриплым смешком подумал, что переживал из-за бренности человеческого существования. Из-за округлившегося живота. Что не раз подливал алкоголь в авокадный смузи с модными аминокислотами. Что тайна бесконечности времени оставалась для него скрытой, пока некто не выманил ее на свет музыкальными нотами, зазвучавшими в нужной точке духовного меридиана.

– Сегодня вечером мы многому научились, – сказал Берман, отложив в сторону бараний рог. – А сейчас я хочу сказать несколько слов о нашем спонсоре: мясные палочки «Слим-Джим» и закуски из вяленой говядины.

– Что? – недоуменно спросил Керри. – Как насчет времени и…

– Мясные палочки «Слим-Джим» и закуски из вяленой говядины, сытные, пикантные, идеальны для мужчин, – продолжал Берман. – Утоли свой голод и превратись сегодня в Стройного Джима!

Затем Берман достал из рюкзака штук десять батончиков из вяленой говядины, раскинув их веером, как выигрышную комбинацию в покере.

– Вяленое мясо, Джим?

Забыв о причастности ко всякой путеводной геометрии, Керри подскочил, как дикая кошка. Он вырвал «Слим-Джимы» из рук Бермана, зубами разодрал пластиковые обертки, вонзил зубы в сочное мясо, грыз, чавкал, насыщался, обсасывал, руководствуясь внутренним ревом, пока тот не утих, и, накормив внутреннего зверя, заснул с полным животом.

После пробуждения Керри не помнил ничего, только руки сводило от боли.

Он с ужасом смотрел на пальцы, словно обглоданные пираньями. Плоть исчезла, остались одни кости, перепачканные кровью, сухожилия болтались с торчащими из них нервными окончаниями. Керри закричал, но и крик доставил боль – горло обожгло кислотой. Было даже больно глотать.

Он свернулся калачиком, дрожа от шока, хныча.

«Думай, думай, думай…»

Где он сейчас?

В океане. В лодке. Еще раз, что это за лодка?

Надувная резиновая.

Издал звук, отдаленно похожий на слово лодка: лодка, лодка, лодка… Его зовут Джим, и он в лодке… Это непреложная истина. Джим чувствовал себя единым целым с качающейся лодкой. «Джим и лодка, лодка – Джимми, Джимси – лодка, Джинги Димми, – повторял он, хихикая, – Джимси – лодка», – и в итоге, задыхаясь от смеха, выплюнул в ладонь слизистый сгусток с кровавыми прожилками.

Он уставился на него, без конца повторяя «бивотина, бивотина», давился от смеха и не мог остановиться, словно смех не был его профессией. Он лежал на боку, откашливаясь от соплей. Последний раз его так рвало в детстве, когда он болел скарлатиной, или гриппом, или чем-то там еще… Воспоминания Керри были катушками пленки и медленно стирались. Он запаниковал. Он поспешил просмотреть и сохранить их. Он закрыл глаза, ища в глубинах своего «я» каркас собственной личности. Но повреждения были настолько серьезными, что не подлежали восстановлению. Помещения и трюмы затопила соленая вода, воспоминания пропали – все, кроме одного… Когда Керри снова поднял глаза, рядом с ним сидел отец, Перси, в своем единственном темно-синем костюме и любимом велюровом галстуке-бабочке.

– Все в порядке, мой мальчик, – сказал Перси, нежно взяв израненные руки сына.

Вся боль утихла, когда отец прошептал на ухо:

– Дух, направляющий все сущее, един. Универсум – все сущее в единстве. Звезды, море и ветер в пшеничных полях. И мы, ты и я. Когда-то во плоти, а теперь в воспоминаниях. Видишь? Я – это ты, ты – это я.

– Мы с тобой одно целое.

– Да. Мы неотделимы.

Керри улыбнулся над тем, что некогда он считал себя индивидуальностью. Какое нелепое заблуждение! Какой колоссальный труд! Как утомительно быть самим собой. Приходится выстраивать пирамиду Понци словами, подвигами, игрой в исключительность. Он придвинулся, чтобы обнять отца, но призрак исчез. Керри снова остался один, голова свесилась с борта наполовину сдувшейся лодки, глаза жмурились на солнечный свет.

Он искал доказательства своего существования и, отчаявшись, стал водить распухшим языком по щекам и зубам. Коренной зуб расшатался и выпал. Керри не переживал. Он выплюнул зуб в море, полностью уверенный в том, что это тело может быть чем угодно, но точно не им.

Здесь, в этих ужасных обстоятельствах, его сознание, как на исповеди, открыло ему правду о нем самом. Он был единственным уцелевшим человеком, а значит, его восприятие реальности в тот момент являлось последним записанным впечатлением его вида: лес и бесшумно падающие в нем деревья. Его чувства в лодке, в противовес всей логике, были гигантской совокупностью всей людской правды, последней нитью истории уничтоженного вида.

И правда, великая и ослепляющая, в том, что он не был человеком в украденной резиновой лодке.