Книга Поворот к лучшему, страница 37 – Кейт Аткинсон

Все, что произошло потом, следовало бы показать в замедленном воспроизведении, без шумов, только музыкальное сопровождение — «Убийца-психопат» Talking Heads [54] или что-нибудь более пронзительное из классики, виолончель например, — Мартин в этом спец. Ноги у Ричарда Моута внезапно подогнулись, и он упал на колени. Он никогда не испытывал ничего подобного, о таком обычно слышишь от других, но никогда не думаешь, что с тобой это тоже может случиться.

— Отлично, — сказал мужик, — на пол, там тебе и место.

— Что вам нужно? — Во рту у Моута пересохло, он едва мог говорить. — Забирайте все, все. Все, что есть в доме.

Он в отчаянии перебрал в уме, что ценного есть у Мартина. Хорошая стереосистема и еще фантастический широкоэкранный телевизор — сзади в углу. Он указал онемевшей рукой на телевизор, увидел у себя на запястье «Ролекс» и попытался привлечь внимание грабителя к часам.

— Мне ничего не нужно, — ответил мужик очень спокойно (его спокойствие пугало больше всего).

У Ричарда зазвонил мобильник, разорвав возникшую между ними напряженную связь. Оба уставились на телефон — он лежал на журнальном столике, олицетворяя вторжение из внешнего мира. Моут прикидывал, сможет ли дотянуться, открыть телефон, прокричать звонившему, кто бы это ни был: «Помогите, на меня напал псих», втолковать, что не шутит, и продиктовать адрес (как в кино; он вдруг вспомнил Джоди Фостер в «Комнате страха»), но быстро понял, что это бесполезно, — псих тут же врежет ему по руке бейсбольной битой. Он даже представлять не хотел, какую боль может причинить этот бугай. Он заскулил, как собака, и услышал себя со стороны. Джоди Фостер была из теста покруче, она бы скулить не стала.

Телефон замолчал, и псих, усмехнувшись, положил его в карман и продолжил мелодию из «Робин Гуда».

— По мне, так все они там пидоры, — сообщил он Ричарду. — Не согласен?

Ричард почувствовал, как по бедру потекла теплая струйка мочи.

— Мне не понравилось, что ты сегодня учудил.

— На шоу? — Ричард не верил своим ушам. — Вы пришли, потому что вам не понравилось мое шоу?

— Ты так это называешь?

— Не понимаю. Я никогда вас раньше не видел. Так?

Ричарда никогда не заботило, обижает он людей или нет. Теперь его осенило, что, возможно, стоило быть повнимательнее.

— Стой на коленях и повернись ко мне.

— Хотите, чтобы я вам отсосал? — в отчаянии предложил Ричард, пытаясь изобразить воодушевление, несмотря на ватный язык и теплое пятно на трусах. На что он готов, лишь бы этот тип его не тронул? Пожалуй, на что угодно.

— Грязный ты ублюдок, — сказал мужик. (Хорошо, значит, на этот счет он ошибся.) — Я ничего от тебя не хочу, Мартин. Просто заткнись.

Ричард Моут открыл рот, чтобы сказать психу, что он не Мартин, что Мартин спит наверху у себя в комнате и он с радостью его туда проводит и что он может отделать битой Мартина, но смог выдавить из себя только: «Я — комик» — и псих запрокинул голову и расхохотался, так широко разинув пасть, что Моут увидел пломбы на задних зубах. Из его горла вырвалось рыдание.

— Это точно, кто бы, блядь, сомневался, — ответил мужик и быстро, быстрее, чем Ричард Моут себе это представлял, опустил биту, и мир Ричарда Моута взорвался, засверкав нитями накала, как в старых лампочках, и он понял, что произнес свою последнюю шутку; он мог бы поклясться, что слышит аплодисменты, а потом нити одна за другой погасли и осталась лишь подхватившая его темнота.

Последняя мысль комика была о собственном некрологе. Кто его напишет? И хорошо ли?

Джексон проснулся, вынырнув из кошмара. Какая-то темная фигура вручила ему сверток. Джексон знал, что сверток очень ценный и, если он его уронит, случится нечто невыразимо ужасное. Но сверток был неподъемный и громоздкий, без фиксированного центра тяжести, и, казалось, плясал у него в руках, поэтому, как Джексон ни старался, он не мог его удержать. Он проснулся от ужаса в тот момент, когда — он это знал — ноша должна была выскользнуть у него из рук навсегда.

Он с усилием поднялся и сел на край того, что здесь служило кроватью. Он устал как собака, словно его тело за ночь пропустили между гигантскими валиками для отжима белья, а глаза сварили в мешочек, а может, и зажарили. Ребра ныли, рука здорово распухла и пульсировала, на ней отчетливо виднелся след от ботинка.

Промывшая его вчера морская вода разбавила кровь, и восстановить ее вязкость — и вернуть Джексона к подобию жизни — могли только несколько галлонов горячего крепкого кофе. Как знать, сколько токсинов и разной дряни в морской воде. А нечистоты, как насчет их? Лучше об этом не думать.

Джексон вспомнил о мертвой женщине — не то чтобы он собирался о ней забывать, — интересно, вынесло ли ее за ночь на берег?

Будь он во Франции, он бы сейчас как раз собирался на заплыв у себя в бассейне. Но он был не во Франции, а в камере при полицейском участке Сент-Леонардса в Эдинбурге.

Прежде ему не доводилось задерживаться в камере. Он сажал в камеры, выпускал из камер, но никогда не сидел в них в качестве заключенного. И никогда не совершал путешествия из камеры в шерифский суд в брюхе автозака, который показался ему чем-то средним между общественной уборной и фургоном для перевозки скота. И он никогда не представал перед судом по другую сторону ограждения, и уж точно никогда не признавался виновным, и не приговаривался к штрафу в сто фунтов за нанесение телесных повреждений, и не превращался, таким образом, из честного гражданина в осужденного преступника (не успел шериф моргнуть своим змеиным глазом, как дело было закрыто). В общем, сплошь новые ощущения. Джексон вспомнил, как во время допроса, устроенного Луизой Монро, подумал, что интересно бы оказаться по другую сторону баррикад. Наверняка этим своим «интересно» он вчера привел в действие то китайское проклятие.

Выйдя из суда, Джексон позвонил Джулии на мобильный — сообщить, что он на свободе. Он ожидал услышать автоответчик, ведь она говорила, что у нее в одиннадцать предварительный прогон, но она ответила сама, сонная, как будто он ее разбудил: «О боже, милый, у тебя все в порядке?» Наутро в ее голосе появилась искренняя и трогательная озабоченность его судьбой, вчера же вечером, когда он позвонил ей и рассказал, что случилось, он уловил пораженческие интонации.

— Арестовали? Джексон, ты просто паяц, — вздохнула она.

— Нет, правда, арестовали и предъявили обвинение. — Паяц? Это еще откуда?

— За дебош?

— Скорее за нанесение телесных повреждений. Утром предстану перед шерифом. Мне придется переночевать в тюрьме.

— Бога ради, Джексон, ты что, специально неприятности ищешь?

— Я их не искал, они сами меня нашли. Ты не хочешь спросить, как я?