Книга Большая волна в Канагаве. Битва самурайских кланов, страница 40 – Юми Мацутои

Вздрогнув всем телом, старик пробудился. Он лежал на своем ложе, в своей комнате, в которой все было так, как всегда. Утренние лучи солнца пробивались сквозь ставни; ночной кошмар закончился, но был ли он просто страшным сновидением? Слишком явственно видел и ощущал Сэн то, что случилось с ним во сне… Старик размышлял об этом до тех пор, пока наступивший день не заставил его подняться и заняться обычной работой.

* * *

Ухаживая за растениями, Сэн почти забыл о своих тревогах, но однажды утром к нему пришел командир охранявших поместье солдат.

Демон нападает на человека

Старик обрадовался и хотел угостить его чаем, но он остановил Сэна:

– Пожалуйста, не беспокойтесь, уважаемый Сэн. Не хочу показаться невежливым, но боюсь, что у меня нет времени для чаепития. Боюсь, что и у вас времени остается мало; я принес вам дурную весть – вам придется как можно скорее покинуть поместье.

У Сэна задрожали щеки.

– Князь переменил свое решение, он назначил сюда нового садовника? Вы получили послание от вашего повелителя?

– Нет, нет, уважаемый Сэн, что вы! Наш повелитель никогда бы так не поступил; как вы могли подумать такое! – возмущенно сказал командир. – Вам придется уехать по другим причинам.

Сэн вопросительно посмотрел на него.

– Началась война, – выпалил тот. – Мы будем сражаться.

– Война?! – воскликнул Сэн. – С кем?

– Князь Мицуно вторгся в наши пределы.

– Значит, поэтому солдаты перестали появляться в парке? Вы готовитесь к обороне? Но почему вы ничего не сказали мне раньше?

– Мы получили приказ готовиться к войне, но не распространять нежелательные слухи. Еще ничего не было известно в точности – до сегодняшнего дня. А сегодня мы получили донесение о начале военных действий и о том, что один из отрядов врага направляется к нам. Мы будем сражаться.

Сэн опустил глаза. Боясь обидеть своего собеседника, старик спросил:

– Но достаточно ли у вас сил для обороны?

– Нет, – ответил он с обреченной уверенностью. – Мы не сможем долго защищать поместье. Моих солдат едва хватит на то, чтобы удержать противника в течение двух-трех часов. Поэтому я советую вам, уважаемый Сэн, уехать немедля.

– А что будет с вами? – вопрос Сэна был ненужным и невежливым, но старик должен был его задать.

– Нам суждено погибнуть, – сказал командир. – Великие боги оказали нам милость, они даруют нам достойную и честную смерть. Мои солдаты готовятся к уходу в иной мир; мы оставим потомкам свои имена незапятнанными. Перед боем каждый из нас напишет свое имя на деревянной дощечке и повесит ее себе на шею. Пусть враги знают, кто есть кто… Это, конечно, нескромно и, возможно, грешно, но пусть великие боги простят нас за гордыню.

– Позвольте мне остаться с вами, – решительно произнес Сэн. – Моя жизнь подходит к концу, зачем мне цепляться за нее? Я никогда не был воином, но хотел бы умереть как воин.

– Разрешите не согласиться с вами, уважаемый Сэн, – возразил командир. – Мы солдаты, долг велит нам сражаться и умирать за своего господина, свою страну и свой народ. Но вы – совсем другое дело; у вас иная судьба, и смерть в бою – это не для вас. Ваша доля тяжелее нашей: вы должны остаться в живых… Расскажите людям о том, как мы умерли – это будет лучшее, что вы сможете сделать для нас.

Наступила долгая пауза. Затем старик вздохнул и еле слышно проговорил:

– Хорошо, я уйду. Сколько у меня есть времени на сборы?

– Думаю, до вечера; потом может быть уже поздно. Уходите по тропинкам через кедровник – вряд ли враги будут рыскать по лесу, они надеются захватить богатую добычу здесь, в поместье, – командир неожиданно улыбнулся. – Они же не знают, что дворец князя пуст, и в поместье тоже нечем поживиться. Представляю, как они разозлятся, когда останутся с носом, как смешно и глупо они будут выглядеть!

– Да, смешно, – согласился Сэн и снова замолчал, потому что не мог дышать.

– Прощайте, уважаемый Сэн, и простите, если мы были недостаточно внимательны к вам.

– Мне не за что упрекнуть вас. Прощайте, и да обретут ваши души покой и блаженство, – отвечал Сэн с глубоким поклоном и стоял, согнувшись, до тех пор, пока командир не скрылся за деревьями.

* * *

Ночь застала Сэна уже на перевале. Отсюда отчетливо было видно зарево пожара у подножья горы, там, где находилось поместье. Сэн прислушался, пытаясь уловить шум битвы, но до него доносились лишь неясные звуки ночного леса, будто приглушенные ужасом происходившего там, внизу. Потом откуда-то издалека раздался отчаянный крик оленя, и в лесу все затихло и замерло.

Сэн опустился на теплую, прогретую за день солнцем землю, и лег на бок, положив под голову мешок со своими пожитками. Дальше идти было невозможно: во тьме лес окружил старика сплошной непроходимой стеной.

Странная бесчувственность овладела Сэном; он не знал даже, хочется ли ему есть или пить, удобно ли ему лежать на голой земле. Он не испытывал никакого страха перед дикими зверями и не боялся их появления, хотя не имел при себе никакого оружия и не смог бы защититься в случае опасности.

Раз за разом он шептал одно и то же стихотворение:

Уход из мира представлялся ему простым и легким делом: Сэн завидовал Сотобе, завидовал солдатам, гибнущим или уже погибшим в поместье, завидовал всем, кто умер. Смерть не страшила его, как не страшил и потусторонний мир, потому что хуже, чем здесь, ничего не могло быть.

Картины прошедшей жизни, одна горше другой, являлись в воспаленном воображении Сэна: гонения, несправедливость, жестокость и глупость, злоба и зависть, издевательства – отравляли его существование с молодых лет до самой старости, и главное, что все это было бессмысленно. Если бы он страдал за что-то или за кого-то, за что или за кого можно было страдать, его страдание стало бы утешением или даже восторгом для него, но этого не было. Но если бы и те, кто были его мучителями, получили бы радость и счастье от того, что мучили его, Сэн нашел бы оправдание своим мучениям в их счастье и утешение в их радости, но и этого не было. Никому его страдания не принесли счастья, и те, кто мучили его, не испытали, он это знал точно, ничего кроме мимолетного болезненного удовольствия, сравнимого с удовольствием помешанного, из-за своей болезни доставляющего боль живому существу.

Страшнее же всего было сознание того, что он не одинок в своих муках: тысячи тысяч страждущих и замученных были вместе с ним. Такое горе нельзя было перенести, его сердце разрывалось, и голова болела невыносимо. Он бормотал, как в бреду: