Книга С волками жить, страница 33 – Стивен Райт

– Самоходный – да это, блин, прям чертова сороконожка. «Син-мен-2I», 3, 4 скоро на экранах ближайших к вам кинотеатров.

– А Уоррен как на это смотрит?

– Уоррен считает, что я должен отснять весь сценарий сам в зернистом черно-белом изображении с рук на «Супер-8» ^[58], без актеров, с пластмассовыми фигурками в настольных декорациях, которые он готов помочь мне построить. Фильм, который всем нам принесет общий доход цента в два. Уоррен слишком кино насмотрелся. Он находится на жопном крае гордой сидячей традиции.

Из-за спины Эмори раздался треск бусин – полог раздался и пропустил высокую бледную женщину с покрасневшими ноздрями и утомленными глазами. На ней был полинявший фланелевый халат, из нагрудного кармашка с монограммой вырывался мятый цветочек розового «Клинекса».

Она учтиво кивнула в сторону полицейского.

– Митчелл.

– Лорина.

Она повернулась к мужу.

– Ты сегодня с Айрил говорил? – спросила она, и жар от ее слов подымался, как волны от летней дороги.

– Нет, сегодня с Айрил я не говорил, я не видел Айрил утром и не рассчитываю увидеть Айрил, пока она не восстанет из своего гроба на закате. А что?

– Она обещала не уходить, пока с тобой не поговорит.

– Угу.

– Если мы не разрешим ей замуж, она сбежит навсегда.

– Угу.

– Она устраивает побег. С этим громилой Ласло.

Эмори посмотрел на нее.

– Кто такой Ласло?

Казалось, она исчезла прямо у него на глазах, качающиеся пряди ярко раскрашенного пластика – единственное свидетельство ее явления.

Мужчины переглянулись.

– Желудочные гроздья, – пояснил Эмори. – У нее кишки запутались, «совсем как на Марсе», говорит. «Лиловые. Я чувствую там лиловый цвет».

– Что, во имя всего святого, такое желудочные гроздья?

– Тш-ш-ш. Она про них вычитала в «Вирусной неделе».

– Похоже на шоколадный батончик.

– Умнее в жизни ты ничего не сделал, Митч, – той вазэктомии.

– Ну, есть еще собаки, конечно.

– Не слыхал я, чтоб собаки в последнее время сбегали в Денвер. Или чиркали себя по лапам пилочкой для ногтей. Или два года отказывались признавать чье бы то ни было присутствие, кроме ближайших членов семьи.

Смити осмелился на сострадательную позу – вариант того, что стандартный рабочий патрульный предлагает расстроенному гражданину.

– Ад современного родительства, – сочувственно промямлил он.

– Сдается мне – поправь меня, если я не прав, – но в этом неистовом хозяйстве есть только один член с достаточными основаниями, как эмоциональными, так и философскими, кто мог бы даже начать задумываться о самоубийстве как о возможном выходе.

– Знаешь, Эмори, не нравятся мне такие разговоры.

– Но я тут на днях ее застал за тем, что она коросту сковыривает. «Зачем?» – спрашиваю. Она мне: «Я шрамов хочу, папа, с ними я выгляжу интересней».

– Детвора, – произнес Смити, покачивая шишковатой головой. – Парняга Ласло этот – не про некоего ли Ласло Леблана речь?

– По-моему, я не желаю об этом слушать.

– Заморыш такой, длинные жидкие космы, желтые очки, ходит так, будто у него в паху все нагноилось.

– Кого он убил?

– Не, все не так плохо, куча мелких краж, взломы, пьяные буйства, вождение в нетрезвом виде, но все без оружия.

– Отцовы молитвы услышаны, – произнес Эмори, после чего: – Доброе утро, – номеру 34, одиночный, Джонсон, Чарлз, золотая карта «АмЭкса», срок действия 1/94, по тарифу $45 + налог + обслуживание в номер $15.36 + звонок по межгороду в Шривпорт, Луизиана, $9.17 с крупными порами, нос крючком, кто, хоть и невинный гражданин, не мог сдержать определенной натянутости в таком близком присутствии закона, уплатил по счету, звяк-звяк, и ушел, звяк-звяк.

– Я эти ключи во сне уже слышу, – пробормотал Эмори.

– Да ладно уже, – сказал сержант Смити.

– Мне вот где уже встало, Митч. Чувствую, как нервы у меня под кожей ходят ходуном. Даже не знаю, сколько еще смогу тут продержаться. Патроны кончаются.

Из-за полога вечно колеблющихся бус раздалось аденоидное сетование Берил, второй по очереди претендентки на корону «Желтой птицы»:

– Хорошенько ж ты маму отделал.

– Благодарю за сообщение, – ответил ее отец, но там ее больше не было, и ничего она не услышала. – Личная жизнь в этой семье, – сообщил он Смити, – издевательство. В любой семье. Мы – нация шпионов и стукачей. Каждое слово записывается, каждое действие снимается.

– Марлон Брандо, – произнес сержант Смити. – На пляже.

Затем забрякали латунные бубенчики над дверью, зазвякала череда ключей от машин, время выписки для номеров 25 и 8, номера 15, а также номеров 17, 9 и 3, да и для сержанта Смити – он сверился с часами и просигнализировал прощание поверх встревоженно роящихся голов, уже пялившихся повдоль тех лакричных лент твердого покрытия, считая мили в уме, мы же американцы, мы даль на завтрак едим.

Лорина ждала в патрульной машине. Терпеливо сидела спереди, тонкий фланелевый халат туго запахнут на поясе, цвет кожи ее в прямом солнечном свете слишком смутен для положительного опознания, ближайшее, чего сумел добиться ум Смити: животики земноводных. Она потянулась и прижала его ближе, язык к языку в неловком выпаде и защите, из которых он принужденно извлекся.

– Ты заразная? – спросил он у ее глаз: морозные голубые ободья резко затенялись там до сердцевин жидкой черноты, которые он ни прочесть не мог, ни поистине полюбить. – Некогда болеть сегодня, – погружая ключ в зажигание и бия про педали. – Да и в любой другой день.

Рука ее схватила его руку, не успела машина завестись.

– А у меня нет времени на твою херню. – Она вновь поцеловала его, подчеркнуто неизбежно прижавшись, а рука ее двигалась к нему и вниз, чтобы грубо пальпировать сквозь казенное плетение анархиста у него в штанах. – Так, а вот это уже лучше. – Она обнадеживающе улыбнулась, когда они отстранились друг от дружки. – Просто в такие одинокие прохладные утра нужно хорошенько заводиться с толкача.

– Лорина, прошу тебя. – Ее напряженные пальцы гладили долгий желтый лампас у него на бедре. – А если он выйдет и нас увидит?

– Тогда, наверное, – жизнерадостно ответила она, распахивая халат, – сукина сына тебе придется застрелить.

Сверху на балконе перед номером 212 стояла одиночная прачечная тележка, заваленная стольким чистым бельем, что образовалась маленькая хлопчатая амбразура, в которую выглядывали ухмыльчивые черты второй сестрицы Берил, вечно на стреме. Но если мать ее – потаскуха, а отец – мерзавец, кем они, разумеется, и были, то она тогда – ничтожество, кто, разумеется, и есть. Или же нечто-жесть, ну-что-ж-ество, не-же-естество, некое-женство. Потом мозг ее вновь заполнился черными червяками, и она ощутила свой пульс как настырные птичьи крылья в мягком воздухе и подумала, не перелететь ли ей через перила, но это ж, наверное, безумие, да? а ее наполняла решимость больше никогда не быть сумасшедшей – даже если она такой на самом деле и была.