Книга Дядя самых честных правил 3, страница 26 – Александр Горбов

—Константин Платонович, послушайте доброго совета: забудьте, что вам наговорил Александр Фёдорович. У него сейчас сложный период в жизни: наделал карточных долгов, получил взбучку от главы рода, был переведён из кавалерии,— усач чуть заметно усмехнулся,— к нам. А сейчас выпил с устатку, вот и понесло его болтать всякую ерунду.

Вот оно что! Оболенский, оказывается, у нас «свадебный генерал», исполняющий исключительно парадные функции. Приехать, зачитать бумагу, сопроводить и не больше. И звание секунд-ротмистр действительно кавалерийское, так что сходится. Тогда и болтливость его понятна — что взять с армейского?

А сидящий напротив меня усач и есть настоящий специалист Тайной канцелярии, замаскировавшийся под простого солдата. Зачем? Для удобства и безопасности? Если он «магодав», как ляпнул Оболенский, такая хитрость объяснима — окажи я сопротивление, под удар попал бы секунд-ротмистр, а усач заломал в ответ.

—Как вас по имени-отчеству?

—Называйте Иван Ивановичем, не ошибётесь.

—Иван Иваныч, я не понимаю, о чём вы. Александр Фёдорович рассказывал мне о новинках столичных театров и новостях высшего света. Не хотелось бы приехать в Петербург совсем уж дремучим провинциалом.

Усач одобрительно прищурился.

—О театрах, значит?

—Конечно! Александр Фёдорович в красках описывал новый спектакль «Трое горбатых» и немного увлёкся.

—Очень хорошо,— усач кивнул,— верю, что так всё и было. Кстати,— он посмотрел на меня пристальным взглядом,— Василий Фёдорович вам кем приходился?

—Дядей.

—Вы близко его знали?

—Увы,— я развёл руками,— по моему приезду Василий Фёдорович уже сильно болел, и поговорить нам почти не пришлось. Но своим обучением в Париже я обязан исключительно ему и горд, что именно меня он выбрал наследником. Василий Фёдорович был настоящим дворянином и человеком чести. Полагаю, государева служба потеряла очень многое, когда он оставил её.

Эту речь я развёл исключительно ради прозрачного намёка в конце. И не ошибся — «Иван Иваныч» прекрасно его понял. Глаза у него довольно блеснули, и он кивнул.

—Да, тяжёлая потеря. Многие были обязаны ему своим положением и успехами по службе. Доброй души был человек, помогал не ради денег или услуг.

Я кивнул в ответ.

—Дядя умел видеть в людях истинные достоинства.

Усач вздохнул и встал.

—Что же, не буду вам мешать. Ужинайте, Константин Платонович. Комната для вас готова, мы присмотрим, чтобы никто не беспокоил ваш отдых.

Он хотел уже уйти, но я подался вперёд и тихим голосом сказал:

—Иван Иваныч, секундочку.

Я поднял руку и провёл пальцем по верхней губе.

—Что?— Он не понял моего жеста.

—У вас,— я произнёс ещё тише,— ус отклеился.

Он закашлялся и огладил рукой усы.

—Благодарю,— сдавленно бросил он и поспешил уйти от моего столика.

Я смотрел ему в спину без улыбки. Надеюсь, этот разговор пошёл мне на пользу — Тайная канцелярия не та контора, с которой хотелось бы ссориться. И первый «подход к снаряду» вроде прошёл не зря.

* * *

На следующее утро выехали мы рано. Оболенский выглядел помятым и всклокоченным. Когда карету потряхивало, он морщился, видимо от головной боли. Я бы мог ему посочувствовать, но секунд-ротмистр виноват сам — не стоит пить что ни попадя. Особенно, когда исполняешь служебное поручение.

С другой стороны, понять Оболенского можно. Его против воли загнали служить в Тайной канцелярии, вот и будет он служить без рвения. Особенно если чувствует в этом урон своей чести. Не думаю, что эта всесильная контора пользуется большой любовью среди дворян, и он несомненно тяготится.

—В таверне что-то подливают в выпивку,— Оболенский застонал на очередном ухабе.— Чувствую себя, будто наелся тухлятины.

Я сочувственно покивал бедняге.

—В обед ничего не ешьте, Александр Фёдорович, а закажите себе бульону куриного. Самое первое средство в таких случаях.

—Попробую,— согласился он и снова скорчил недовольную рожу,— так дурно, что даже видения появляются.

—В самом деле?

—Угу. Мне то и дело кажется, что с нами едет ещё кто-то,— он кивнул в угол, где сидел Киж.— Такой неприятный господин, будто бы покойник.

Мёртвый поручик встрепенулся и удивлённо уставился на Оболенского. Того аж передёрнуло, а лицо приобрело зеленоватый оттенок.

—До чего же дурно,— секунд-ротмистр закатил глаза,— сил моих нет.

Я бросил на Кижа укоризненный взгляд. Поручик пожал плечами и отвернулся. Весь его вид будто говорил: что за неженки такие пошли?

—Поспите, Александр Фёдорович. Как будет остановка, я вас разбужу.

Он благодарно кивнул, откинулся на сиденье и закрыл глаза. Через пять минут он начал похрапывать, и я поманил к себе Кижа.

—Дмитрий Иванович,— шепнул я ему,— как приедем на место, постарайся ускользнуть из кареты.

Киж вопросительно поднял бровь.

—В Тайной канцелярии может найтись какой-нибудь умелец, способный тебя увидеть.

Поручик покачал головой.

—Живые не видят мёртвых, если те не желают. Это непреложный закон, Константин Платонович.

—А он?— я указал на Оболенского.

—Случайность.

—Нет уж, Дмитрий Иванович, будь добр, не рискуй. Если меня засунут в камеру, на воле ты мне будешь полезнее.

Немного подумав, Киж согласился.

—Не волнуйтесь, Константин Платонович. Будет нужда, вытащу вас хоть с того света.

—С того не надо.— Я аж вздрогнул: бродить по свету подобно мёртвому поручику мне не хотелось.— Обойдусь.

Киж понимающе усмехнулся и снова принялся изображать спящего.

* * *

В Петербург мы въехали под вечер пятого дня. Я хотел было посмотреть на город в окно кареты, но Оболенский с недовольным видом задёрнул шторку.

—К-константин Платонович, не стоит этого делать. Ваш статус… ммм… н-неопределённый, скажем так. Будет лучше, если вас не увидят.

Я откинулся на сиденье. Настроение резко испортилось, захотелось сорваться и наорать на секунд-ротмистра. Но я взял себя в руки — не время сейчас для чувств.

—Куда вы меня везёте? В Петропавловскую крепость?

Даже в Европе, не слишком интересующейся делами России, знали о крепости — штаб-квартире Тайной канцелярии и главной политической тюрьме. В слухах, больше похожих на легенды, она представлялась страшным местом, где узники годами не видят света, жестокие палачи пытают неугодных русскому монарху, а стены пропитаны ужасом и криками.