Книга Асьенда, страница 42 – Изабель Каньяс

Я нахмурилась. Андрес впервые обратился ко мне без привычного «донья» вначале, и это ощущалось как обнаженная кожа, почти что богохульство.

Он показывал на стену – ту стену, о которую ударился прошлой ночью. На сером лице широко распахнулись глаза.

Я повернулась.

Густые мазки крови расплывались по белой штукатурке и складывались в одно-единственное слово, которое повторялось раз за разом.

Она была пуста! Всего несколько минут назад стена была белой, но сейчас…

С последней «О» упала капля крови. Кровь была свежая, еще влажная, как краска, и стекала по стене.

Я не могла отвести взгляд. Не могла дышать.

– Она… – Андрес запнулся.

Она. Она.

Я слышала, что она умерла от тифа. Мне говорили, что ее похитили повстанцы.

– Вы знали первую жену Родольфо? – требовательно задала я вопрос.

– Я… – Андрес остановился. – Встречал ее. Да.

– Как она выглядела?

– Как будто прибыла из Испании, – тихо начал Андрес. – Высокая, белая. У нее были самые бледные волосы, какие я когда-либо видел. Похожие на кукурузный шелк.

Я наконец оторвала взгляд от стены, чтобы посмотреть на Андреса. Если он ел или отдыхал, то это никак не улучшило его вид – лицо оставалось болезненным, выражение было таким, будто его вот-вот вырвет.

– Андрес. В прошлый раз, когда вы были здесь, мне кое-что приснилось.

Я рассказала ему, что было в моем сне: женщина в сером, с волосами как кукурузный шелк и глазами, похожими на угли. Когти цвета плоти. Раскромсанные простыни, глубокие царапины на деревянном изголовье кровати.

Андрес молча выслушал меня, все еще стоя в дверном проеме, – то ли слишком измученный, то ли слишком потрясенный, чтобы сдвинуться с места, пока я не закончу говорить.

– Хуана сообщила, что Родольфо возвращается через два дня.

Андрес повернулся к стене и взглядом проследил за густой каплей крови, прокладывающей свежую дорожку по штукатурке. Каракули были грубыми, лихорадочными.

Могло ли это быть написано в страхе? Или это предупреждение?

– Я думаю, вы в опасности, Беатрис, – выдохнул Андрес.

Я знала, что он прав.

Но от кого исходила эта опасность?

Январь 1821

Двумя годами ранее

Холодный дождь размыл дорогу из Апана до Сан-Исидро, и все вещи оказались перепачканы в грязи. Путь занял большую часть дня, и прибыл я, когда на западе вечерело.

Я вернулся в Апан около шести недель назад, но наконец был дома.

Пройти через ворота имения было все равно что пройти сквозь воспоминание о том, чего больше нет. Вернувшись на земли своего детства, я, поддавшийся влиянию внешнего мира, был чересчур высокого мнения о себе. Дорога до Сан-Исидро казалась дорогой в сон. Я покинул будничный мир Церкви и горожан и перешел в иной мир, где низко висящие брюха туч обращались в слух и где койоты боялись приближаться к дому Тити. Где когда-то все части моей души наконец обрели смысл. И я надеялся, что это произойдет снова.

Конечно, то была ложная надежда. Грязь с асьенды ничем не отличалась от городской. И все тревоги, весь груз, не рухнули с плеч, стоило мне только войти.

Тетя Ана Луиза поприветствовала меня с привычной ей чопорностью. Я сомневался, что она, от природы холодная, когда-либо простит меня за совершенное преступление – мне с рождения был присущ потенциал, которого ей недоставало, и именно я стал учеником бабушки, а ей Тити отказала.

– Палома в доме с остальными, – бросила она, забирая у меня намокшую сумку с немногочисленными вещами. – Думаю, тебе лучше будет остаться в капелле, раз уж ты теперь… – Она неопределенным жестом указала на мой воротничок. – Этот.

Ана Луиза отнесла мою сумку в капеллу и рассказала, как пройти на кухню в доме. Там Палома подогреет мне ужин, и я смогу сесть у зажженного огня и почитать Библию женщинам из дома, занятым починкой или вышивкой.

Когда я подошел к дому, ночь сгустилась.

Здравствуй, старина, – подумал я, шагая сквозь утихающий дождь.

Дом заворчал в ответ и, сварливый, покачнулся на своем основании.

Я не сдержал улыбки. У дома настроений было больше, чем перьев у ласточки. Мне нравились его капризные заговоры; нетерпеливые скрипы и стоны пробуждали во мне желание нежно погладить его по боку, как я бы сделал с упрямым, но любимым мулом. Еще ребенком я понимал, что старый дом с духами не похож ни на что другое, что я когда-либо встречал. И сейчас, побывав в старых домах бесчисленное количество раз, я знал, что он такой один.

– Cuervito! – В освещенном дверном проеме кухни нетерпеливо топталась женщина, которая назвала меня детским прозвищем: вороненок. Это была Палома. Если не считать шествий, я не видел ее лет с двенадцати или тринадцати, и, повзрослевшая, она застала меня врасплох. – Поторопись!

Палома провела меня в теплую кухню и, забрав промокшее шерстяное сарапе, развесила его сушиться у огня.

Она обернулась ко мне – руки в боки, необъяснимо похожая на Тити.

– Ты когда-нибудь прекратишь расти?

Я пожал плечами, сел где велено и стал терпеливо ждать, пока Палома приготовит еду. Годы разлуки не изменили моей роли в семье: как единственному выжившему мальчику, находящемуся среди громких, властных женщин, мне полагалось сидеть и слушать, есть еду, что окажется передо мной, и доставать вещи, которые хранились слишком высоко.

В промокшую одежду и обдутые ветром кости просачивалось тепло.

Я почувствовал себя дома.

Когда я обсох и наелся, Палома повела меня в зеленую гостиную, чтобы представить жене хозяина.

В очаге пылал огонь. Силуэт доньи Марии Каталины Солорсано, сахарной хозяйки асьенды Сан-Исидро, поднялся, чтобы поприветствовать меня. Из Паломиной болтовни на кухне я узнал, что слуги обращаются к ней «донья Каталина». Вслед за ней поднялись несколько человек из прислуги – я узнал среди них Мариану, подругу Паломы, которую также преобразило время.

– Падре Андрес, – голос доньи Каталины зашелестел, будто свежий лист бумаги. Свет пламени краской проникал в ее бледные волосы, и ореол из красного золота обрамлял маленькое, заостренное лицо. – Как здорово, что вы к нам присоединились. Ана Луиза говорит, вы обладаете, помимо других ваших достоинств, способностью к чтению вслух.

Desagradecido, sin vergüenza ^[31]… когда я был маленьким, Ана Луиза описывала меня по-разному, но только не так. Я натянул праведную, застенчивую улыбку, которой обучился в Гвадалахаре, – она скрывала любые беспокойства или недоверие, которые я испытывал во время разговоров с прихожанами. Почтительно склонив голову, я взял у доньи Библию.