Книга Достойный жених. Книга 2, страница 264 – Викрам Сет

–Сиди прямо!– велел Арун брату.

–Я и сижу прямо!– огрызнулся Варун, новоиспеченный сотрудник административной службы. Заметив, что гирлянда сползает с левого плеча Латы, он поправил ее, бросив вызывающий взгляд на Аруна.

Во время церемонии гости сидели тихо и внимательно слушали речь священника на санскрите, что редко бывает на свадьбах. Госпожа Рупа Мера прорыдала всю службу, вслед за ней зарыдала Савита, а в конце концов и Лата.

Госпожа Рупа Мера взяла Лату за руку, насыпала ей на ладонь лепестки роз и сказала:

–Жених, прими нарядную невесту по имени Лата!

Хареш по подсказке священника крепко взял Лату за руку и произнес:

–Благодарю и охотно принимаю этот дар… Держись!– добавил он для Латы по-английски.– Надеюсь, вся эта радость в первый и последний раз.

И Лата то ли при мысли об этом, то ли благодаря тону его голоса действительно приободрилась.

Все прошло благополучно. Лата с Харешем несколько раз обошли вокруг светильника, в то время как ее братья сыпали в огонь и на ее руки распаренный рис. Шарфы жениха и невесты связали узлом, на пробор между волосами Латы насыпали ярко-красный синдур и приложили кольцо, которое ей дал Хареш. Этот обряд с кольцом привел в недоумение священника, так как он не числился среди ритуалов движения «Арья-самадж», но госпожа Рупа Мера настаивала на нем, и он не стал возражать.

Один или двое из присутствовавших малышей расплакались из-за того, что им не дали лепестки роз, а некая пожилая дама настойчиво и безуспешно пыталась уговорить священника упомянуть в его богослужении Бабе-Лалу, божество, которому традиционно поклонялся клан Кханна, но в остальном все происходило гладко.

Но когда собравшиеся трижды читали Гаятри-мантру перед священным свидетельским огнем, Пран заметил, что Ман повторяет слова, опустив голову, и губы его дрожат. Он, как и его старший брат, не мог забыть, когда и возле какого огня слушал слова этой древней мантры в последний раз.

19.11

Вечер был теплый, и в одежде преобладал не шелк, как было на свадьбе Савиты, а тонкий хлопок. Но драгоценности – и среди них маленькие грушевидные серьги Минакши, наваратна ^[270] Вины и изумруды Малати – сияли так же ярко в разных уголках сада.

Младшее поколение Чаттерджи присутствовало в полном составе, но политиков было мало, и малышня из Рудхии не мельтешила под ногами. Пришли два руководящих сотрудника из небольшого филиала «Праги» вБрахмпуре и несколько посредников с Брахмпурского обувного рынка.

Джагат Рам тоже все-таки пришел, но без жены. Какое-то время он стоял в сторонке, пока Кедарнат не заметил его и не пригласил подойти. Когда его представили старой госпоже Тандон, та не смогла скрыть своего замешательства. Она изобразила слабое подобие намасте и держалась с Джагатом так, словно от него воняло.

–Мне надо идти,– сказал Джагат Рам Кедарнату.– Не передадите ли вы это Харешу-сахибу и его невесте?– Он вручил Кедарнату небольшую коробку – вероятно, для обуви,– завернутую в коричневую бумагу.

–А сами не хотите его поздравить?

–Там слишком длинная очередь,– ответил Джагат Рам, подергивая себя за ус.– Пожалуйста, поздравьте его от моего имени.

Старая госпожа Тандон отошла к родителям Хареша и разговаривала с ними о Нил-Дарвазе, где прошло ее детство. Она поздравила их и в ходе разговора не преминула упомянуть, что Лата чрезмерно увлекается музыкой.

–Очень хорошо!– откликнулся отец Хареша.– Мы тоже любим музыку.

Госпожа Тандон недовольно замолкла и решила больше ничего не говорить.

Малати в это время беседовала с музыкантами: игроком на шахнае, который оказался знакомым ее друга из мира музыки, и таблаистом Моту Чандом.

Моту помнил Малати со времени концерта в колледже имени Харидаса, в котором он участвовал, и спросил ее об устаде Маджиде Хане и его знаменитом ученике Исхаке, с которым Моту, к его сожалению, очень редко виделся в последнее время. Малата, как раз недавно побывавшая на их концерте, похвалила мастерство Исхака и сказала, что ей бросилась в глаза доброжелательность, с какой высокомерный маэстро относился к ученику, редко прерывая его пение своими импровизациями. В мире, где ревность и соперничество часто наблюдаются даже между учителем и учеником, они старались дополнять друг друга, и это усиливало впечатление от их игры.

Об Исхаке стали говорить – всего через год после его первого выступления с танпурой перед маэстро,– что у него есть все задатки стать одним из величайших певцов своего времени.

–Да,– сказал Моту Чанд,– без него у нас совсем не то.– Видя, что Малати не вполне понимает его, он спросил:– Вы не были в Прем-Нивасе на прошлогоднем Холи?

–Нет, не была,– ответила Малати и догадалась, что Моту, по-видимому, аккомпанировал на табла Саиде-бай.– А в этом году, конечно…

–Да, конечно,– сказал Моту печально.– Все это ужасно… А тут еще этот парень, Рашид, покончил с собой… Он учил Тасним – ну, сестру Саиды-бай… Но потом совсем слетел с катушек, и привратнику пришлось его поколотить. А позже пришла эта весть…– Он начал постукивать по деревянным цилиндрикам вокруг обода своих барабанов и натягивать ремешки, чтобы настроить высоту звучания; игрок на шахнае кивнул ему.

–Слушайте,– спросила Малати, которую вдруг охватило беспокойство,– а этот Рашид, о котором вы говорите, часом не социалист? Студент-историк?

–Да, кажется,– ответил Моту, сгибая пальцы с накладками.

Табла и шахнай зазвучали снова.

19.12

Ман, одетый в соответствии с погодой в курту-паджаму, стоял в отдалении от них и не слышал их разговора. Он был печален, почти замкнут.

В какой-то момент он удивился, куда подевался росший в саду харсингар, но потом сообразил, что это совсем другой сад. К нему подошел Фироз, и они молча стояли рядом. Затем к ним присоединились Имтиаз, наваб-сахиб и Махеш Капур.

–С выборами все получилось даже к лучшему,– сказал Махеш Капур.– Если бы меня избрали в Законодательное собрание, Агарвалу пришлось бы пригласить меня в свой кабинет, а этого я бы не перенес.

–Ну, к лучшему или не к лучшему, но получилось то, что имеем,– отозвался наваб-сахиб.

Наступило молчание. Все были настроены доброжелательно, но не знали, о чем говорить. Любая тема казалась по той или иной причине запретной. Они боялись завести речь о законопроектах и законах, о больницах и докторах, о пении в саду, о планах на будущее или событиях прошлого, о политике и религии, о пчелах и лотосах ^[271].