Книга Две вечности. Асфиксия, страница 71 – Ананке Кейрин, Вакари

Мама звала меня присоединиться к ней в поездке.

–Куда мы едем?– спросил я, садясь на переднее сидение и застегивая ремень безопасности.

–Узнаешь.

Несмотря на любопытство, в животе завязывался тугой узел тревоги. За окном сменялись пейзажи, однако я был слишком взволнован, чтобы обращать внимания на их яркие пятна.

Наконец, мы вернулись в город моего детства. Людные улицы поначалу шокировали. Ноги отвыкли от ровной поверхности асфальта. Тревога отступила, а в сердце вспыхнула радость ностальгии.

Было интересно, как там наш старый дом, кто в нём поселился, счастливы ли его новые хозяева так же, как были мы, пока папа не совершил плохой поступок.

К сожалению, восторг угас, едва я заглянул в лицо матери. Она смотрела на дорогу, но видела иной далёкий мир, где её сердце могло успокоиться и отрешиться от болезненных воспоминаний, которыми были наполнены улочки этого города.

Мы остановились напротив невысокого здания, такого же белого, как мамин рабочий халат. От холодного и неприступного вида бетонной коробки, так непохожей на наш лесной домик, мороз побежал по коже.

–Идём,– приказала мама.

Только когда к главному входу здания подъехала машина, из которой мгновенно высыпали люди в белой форме и вытащили носилки с лежащим на них человеком, я понял, что мы приехали в больницу.

Мама повела меня по коридорам, иногда здороваясь со старыми знакомыми, а потом открыла дверь, не предназначенную для посещения обычными пациентами. Там она переговорила с суровым мужчиной, после чего тот передал маме ключи.

Коридоры сменяли друг друга – одинаково белые и пропахшие лекарствами,– а потом мы оказались перед запертой дверью. Мама достала ключ, несколько раз провернула его в замочной скважине. Я до сих пор помню этот звук; глухой, но и одновременно звонкий, от которого заложило уши.

За дверью оказалась лестница. В отличие от остального здания больницы, она была мрачной и тёмно-серой, от неё несло холодом. Мне она сразу не понравилась.

Чем ниже мы спускались, тем холоднее становилось. В конце концов, мы оказались в мрачном помещении, освещённом тусклыми синими лампами. Всё пространство занимали столы из нержавеющей стали; они тянулись вдоль стен, выстроились по центру, таились в тёмных углах.

Много, очень много столов. А на них тела. Бледно-голубые, неподвижные. Я смотрел слишком много маминых фильмов, чтобы принять этих людей за спящих.

–Мама…– зашептал я испуганно.

–Грешники,– сообщила она.

Мама привела меня в больничный морг. В царство смерти, спящее под миром живых. На секунду я пожалел лежащих здесь людей, но моментально одёрнул себя. Если они попали в одну из мучительных ловушек смерти, значит, того и заслужили.

Успокоив себя привычными рассуждениями, я вновь переключил внимание на реальность. Чему могли научить эти мертвецы? Мама хотела показать настоящие трупы, а не образ на киноплёнке?

Но я уже и так всё видел. Несмотря на пролетевшие годы, воспоминания о женской руке в луже крови были ещё свежи. Как и образ сгоревшего в болезни Оди. Однако мама никогда не ошибалась и ничего не делала просто так.

–Наблюдай за ними.

Мама похлопала меня по плечу, после чего направилась к лестнице. На первой ступени она остановилась.

–Наблюдай внимательно, Джошени. Мы уже знаем, что происходит с духом после смерти. Стоит ли забывать о теле?

Она закрыла дверь, так и не объяснив значения таинственной фразы.

Я послушно остался в одиночестве и начал внимательно рассматривать мертвецов. Такие бледные, такие пугающие. Ни капли румянца на бело-синих щеках. Мёртвые. Пересилив страх, я коснулся руки какого-то мужчины.

Холодная. Ледяная. Вот она, смерть. Не репетиция, а самая настоящая.

Я стоял, боясь пошевелиться или отвести взгляд. Трупы лежали неподвижно. Меня затрясло. Смерть так близко! Меньше, чем на расстоянии вытянутой руки!

–Я – хороший мальчик!– затараторил я привычное заклинание.– Со мной ничего не случится. Я – хороший мальчик!

Бояться было нечего, с другой стороны, я так и не понял, чему должен выучиться.

–Вы спите?– зачем-то спросил я у тел.– Как бы я хотел, чтобы вы просто спали. Проснитесь, а?

Они не отвечали. Не могли ответить, как бы ни хотели. Они были мертвы.

Я не видел смысла просто стоять и таращиться на мертвецов, поэтому решил подняться по лестнице наружу и задать маме несколько вопросов. Дверь оказалась заперта.

Удивившись, но не испугавшись, я застучал кулаком по двери и позвал маму. Практически сразу послышались шаги.

–Ты ещё там?– спросил знакомый голос.

–Да,– ответил я,– но…

–Хорошо.

Я смиренно ожидал продолжения, но мама молчала.

–Что мне делать?

–Я уже говорила. Наблюдай.

–Они просто лежат. Я не понимаю, за чем именно наблюдать.

–Наблюдай.

Больше она ничего не сказала и ушла, оставив меня в недоумении слушать звук её удаляющихся шагов.

«Мы уже знаем, что происходит с духом после смерти. Стоит ли забывать о теле?»

Вот что я должен был понять – смерть заставляет страдать не только душу, но и физическую оболочку. Она преображает всё, до чего дотягиваются её когтистые ледяные пальцы. Выворачивает наизнанку дух, а тело превращает в кусок гниющего мяса.

Всю ночь я просидел в морге, внимательно смотря на застывшие, не выражающие эмоции лица-маски. Меня мутило, но я, забыв о еде и воде, продолжал вглядываться в каждую деталь неподвижных тел. На бирки, привязанные к большим пальцам на ногах; на швы, соединяющие вместе грудную клетку; на сморщенные, похожие на изюм, лица стариков.

Один труп был особенно кошмарен – жертва автомобильной аварии. Его даже нельзя было назвать мертвецом; эти части больше напоминали раздельные куски мяса, чем человека.

Мне было плохо. Я едва сдерживал тошноту. Иногда чудилось, что мертвецы шевелят пальцами руки или что их веки слабо подрагивают.

–Вот видишь, Джошени,– будто бы говорили они сквозь сжатые губы.– И ты станешь таким же, когда умрёшь. Превратишься в бесполезное мясо, годное только для того, чтобы мухи откладывали в нём свои яйца. Может, присоединишься к нам? А? А-а?

Тогда я едва сдерживал вопль ужаса, но быстро приходил в себя, вспоминая – эти люди мертвы. Нет, они теперь даже не люди. Просто оболочка, оставшаяся после жизни. Она и правда годилась только для хранения мушиных яиц.

Отвратительно.

Хотелось вскочить и стереть в кровь кулаки, барабаня о дверь. Меня трясло, словно тело горело в лихорадке. Но я сжимал зубы и впивался ногтями в ладони, используя последние остатки воли.