Книга Мю Цефея. Шторм и штиль, страница 82 – Александра Сергеевна Давыдова, Юлия Сергеевна Ткачёва, Ольга Цветкова, и др.

Только горечь от потери Тамары обжигала, как и раньше, пусть и стала потусклей.

— Да вот и распахиваю, — сказал Влад, удерживая себя тут.

Засмеялись все, многие хлопали ладошами по лавкам: даешь, Лютый, огня, молодчага! Лютым в деревне прозвали Влада практически сразу — хотя норов старался не казать, наоборот, не отставал ни в гульбе, ни в работе. Пристало: Лютый и Лютый. Витька да пара товарищей, с которыми сошелся чуть ближе, звали иной раз под настроение «наукой». И это Влад тоже принимал с ухмылкой.

Спать улеглись рано: вставать ведь надо чуть свет. Весной день год кормит, угу. Влад провалился в сон, едва забравшись в стог, и даже когда выдернул оттуда распсиховавшийся Витька, не сразу понял, что сон этот уже пропал.

Перла река. С утробным грохотом поднимались волны, толкущиеся, будто разъяренное стадо. Вода бурлила черно и свирепо, подмывая берега, затопляя свежезасеянные поля. Вдалеке страшно и отчаянно ревели движками тракторы, спеша к деревне: предупредить, спасти. Безнадежно опаздывая, если поглядеть на прибывающую воду.

— Что за дрянь такая… — бормотал Витька чуть не со слезами. — Да как же это — такое…

Влад же смотрел на деревню, сонно помигивавшую огоньками в низинке за рощей. Промедлишь, думал он, и можно будет вообще не напрягаться. Сейчас или уже не надо вовсе. Горькое торжество от осознания собственной правоты оказалось гадким и пакостным на вкус. Мир не работал по-прежнему, вовсе даже не пришел в норму… и ценой этому могли стать люди. Влад с удивлением прислушался к себе и понял, что больше не делил народ на старородцев и прочих. Все заслуживали жизни. Все до единого.

Хрупнула ледяная корочка на прокушенной губе. Влад бросился вперед, будто в омут, широко раскинул руки, бросил перед собой всю обиду, тоску и жуть смертную. И на клокочущей пучине полыхнул заревом и разом простерся мощный панцирь льда. Сошел он только к утру, но к тому времени унялась и река. Слишком быстро, сказал бы Влад, спроси его кто. К счастью, никто не задавал подобных вопросов.

Несколько дней Влад проходил, будто на иголках, а потом Витька отвел его в сторонку и, смущаясь, сказал: ты это, наука… ты поспокойнее, а? Никто тебя тут не выдаст, знай. Мы не такие, добро не забываем, не то что…

Влад молчал, вспоминая, как видел по дороге сюда костры с телами старородцев, как дважды различил в сумерках громадные куски парящего хрусталя с привязанными урнами. Дивился, как далеко от дома нашел себе новый и настоящий.

Письмо от Федора Дьякова, Тамариного бывшего мужа, пришло только через месяц.

6

Итак, дагеротипия.

Нас там шестеро, я уже упоминал? Шестеро улыбчивых чертенят, ага, и еще там чувствуется рука нашего отца, твердая и любящая, как во всем, что он делал. Уж не знаю, за что нам дали такую фамилию… вернее, ему — мы-то получили по наследству и не поменяли, сколько бы детдомов ни разменяли.

Только на самом деле нас семеро, смотрите. Вот эта тень — она от мальчишки, который извивается в воздухе, отчаянно боясь и не желая признаваться. Он тоже один из нас — там, в том дне, который остался на дагеротипии.

Тем занятнее мы все выглядим нынче. Седые, покрытые шрамами звери. Гонимые и преследуемые, не имеющие места и права в мире, где все обязано подчиняться законам, изученным наукой. Всё и все. Подчиняться или не существовать.