Книга Мю Цефея. Магия геометрии, страница 23 – Александра Давыдова, Дмитрий Костюкевич, Дмитрий Орёл, и др.

— Серьезно? — Голос Григория Михайловича вновь становится серым, официальным до омерзения. — Вы надеялись заколоть меня?

Я лишь выдыхаю облако белого пара в ответ.

Он встает из-за стола.

— Стоило вам только покинуть камеру, как туда вошел человек и перерезал Французу горло. Он мне не нужен, а его попытки спастись просто жалки.

Григорий Михайлович склоняется над столом. Его лицо совсем близко, на нем написан мрачный азарт.

— Я не жесток, но мой человек спросил: убить ли его сразу? И я сказал: на твое усмотрение. Всегда даю людям право выбора.

Я вижу, как в окнах за его спиной отражаются черные воды. Они топят узкие улочки Петрограрда, в них гаснет солнце и размокает небо. Мир становится сплошной беспросветной массой. Ледяным океаном.

— Я дал вам такое право.

И мне уже не выбраться отсюда. Я погребен навсегда. Потолок давит водной толщей, как я и представлял, но сам левиафан здесь, со мной. Смотрит сквозь тусклые линзы очков, а черная оправа — две траурные рамки. Я хочу отвести взгляд, но не могу.

Он заглядывает в меня. Перебирает каждую косточку, каждую мысль. Он и есть та темнота под саваном кожи. Он слышит все, знает все, помнит все.

— Как? — шипит Григорий Михайлович.

И что-то большее повторяет этот вопрос уже в моей голове.

КАК?

Боль подрубает ноги, и я валюсь на колени. И вдруг понимаю, что давно бы упал, но лишь сейчас он позволил мне.

Из стекол уходит чернота. Вспыхивает солнце, и небо наливается синевой. Как прежде.

— Как? — звучит спокойный голос Григория Михайловича. — Скажи мне?

Он вновь устраивается в кресле. А я продолжаю полировать пол коленями.

Я бы встал. Черт, я бы встал — это про меня. Вставал после любого удара, утирал с носа кровь и шел дальше.

Но сейчас мир почему-то расплывается сотней черных точек, рябит и теряет цвет. За спиной хлопает дверь, и грубые руки хватают меня за плечи. Я успеваю выдохнуть:

— Нет.

Затем руки утаскивают меня в коридор. В несчастливый конец.

(ки)

Я так скажу. Жизнь умеет шутить по-черному.

У меня всегда была только свобода. Плевать на все прочее — я мог пройти в лунную ночь вдоль морского берега, и никто бы не крикнул: «Стой! Не смей этого делать». Я объездил расколотую Европу и отправился на север с моей девочкой. Я ходил — где хочу и когда хочу. А остальное просто шуршащие чеки и плохая похлебка.

Сперва этот город забрал Диану.

Затем добрался и до моей свободы.

Смешно. Я оценил.

Стены новой камеры были уже не бурыми. Эти выкрасили в тускло-тускло-голубой. Как небо поздним вечером, когда оно вот-вот потухнет и нальется чернотой. Как небо, которое я больше никогда не увижу.

Я всегда говорил старому Борсо, что мне тесно в Мадриде. Кто ж знал, что я однажды окажусь запертым в комнатенке поменьше сарая?!

Удивительно, но здесь мне не снятся сны о бескрайних просторах. Здесь я не размышляю о потерянной жизни. Просто сижу на нарах час за часом, день за днем. Вглядываюсь в стены. Из облупившейся штукатурки можно составить целый мир, если знать как. Чудные звери, монстры или лица, машины, лампы и очертания континентов. Просто всмотрись в этот оплывший узор, и сам все увидишь.

Я жду, когда двери наконец откроются и меня уведут. Будут вызнавать доказательство этой чертовой теоремы. Наверное, это даже хуже, чем торчать здесь. А торчать здесь не самое веселое занятие.