Книга Измена. Во власти лжи, страница 90 – Анна Томченко

— Она меня тоже бросит.

— Нет, не бросит, — признался я, спустившись на пару минут для того, чтобы принести Есе воды, потому что обвинения, слезы, истерика не прекращались. — Тим, тебя она не бросит.

Потому что она могла спокойно уйти от меня, но она не могла уйти без Тима. Она могла в любом случае забрать Матвея, но без Тима она не могла уйти. В вопросе прощения её остановило предательство по отношению к собственному ребёнку, который не был ей по крови, но которого она всем сердцем считала своим.

И тёща несколько раз приносила Матвея кормить, хотя молоко у Еси так и не появилось, из-за этого она ещё сильнее психовала, а потом…

Потом у меня сдали нервы.

Я показывал ей записи с камер наблюдения, а она отворачивалась, не хотела ничего ни слышать, ни видеть от меня, и тогда я, плюнув на все, просто прижал её к себе, схватил в охапку, да так, что уж у самого кости затрещали.

Я вцепился в свою жену. Сдавил её руками, и она, словно и, боясь и радуясь этому одновременно вцепилась в меня тоже. Сдавила мне шею в объятиях так, как будто бы собиралась переломить, и хрипела, кричала, скулила, ревела.

А я повалил её на кровать, прижал к себе, обнял так сильно, как только мог, чтобы она просто поверила в то, что никогда ничего с ней не случится. Я не позволю, не позволю.

Я целовал тонкую кожу, под которыми бились хрустальные нити вен. Есю выгибало дугой, она шептала:

— Как же ты мог, как же ты мог?

— А я не мог Еся, я не мог, — выдыхал, я хрипло стараюсь убрать с лица её волосы. — Не мог, не мог, я тебя ждал, я к тебе хотел, я с тобой хотел.

И тогда Еся заходилась в новой волне слез и это была самая длинная ночь в году.

Ночь, когда звучали обвинения, когда звучали самые искренние признания и на самом деле люди правы, что не в храме, не в церкви, не в мечети звучат самые искренние слова любви, самые искренние слова любви звучат в тишине ночной. Где крепко повязаны между собой боль, отчаяние, любовь.

Я тогда искренне, обнажая душу, сдирая с себя все оковы, шептал на ухо жене.

— Я не мог тебя предать, я никогда не хотел этого, я знаю, что я поступал дерьмово. Но я боялся, если что-то изменится, если ты второй раз переживёшь тот ужас, который был тогда, я себе этого не прощу. Да, мне проще было бы на себя руки положить. Я не предавал тебя. Я любил тебя с каждым днём только сильнее. Не просто как женщину, не просто как любовницу. Я любил тебя за то, что ты самая нереальная. Ты та, которая смогла растопить лёд от предательства у меня на сердце. Ты та, которая подарила своё сердце ребёнку. Я не мог тебя предать, я не предавал тебя.

Я клялся всеми богами, я признавался раз за разом. А Еся, обессилив, под утро лежала, закутавшись в плед, раскачивалась. И уже осознанно произносила:

— Я тебя за эти две недели перед родами буду ненавидеть всю жизнь…

— Ненавидь, — отвечал я, стоя на коленях перед кроватью. — Ненавидь, главное не будь ко мне равнодушна.

Я не знал, что можно ещё сказать, и поэтому ложился рядом, обнимал её со спины, старался сам укачать.

И самое страшное время перед рассветом, когда тьма, особенно густая, а в ветвях деревьев прячутся монстры, которые сквозь тени проползают в комнату, Есения, подрагивая от всхлипов, шептала:

— Если бы я все знала наперёд, ничего бы не случилось, если бы ты мне что-то объяснил, ничего бы не произошло.