Книга Усадьба заложников, страница 148 – Николай Леонов, Алексей Макеев

– Она и не переставала, – кивнул Станислав.

Конечно, ниточка шпионажа была очень заманчивой. Можно было бы притянуть за уши парочку других громких дел, покопаться в истории крупных компаний. Найти предполагаемых врагов, но на это нужно очень много времени и ресурсов. Ресурсы у Главка были. А вот времени, к сожалению, было мало.

Но не билось никак. Не хватало какой-то общей ниточки. Чего-то, чем можно было сшить воедино работу Казинидиса, алмазное дело, экономический шпионаж, Алмазный фонд и взрыв дома.

– Не человек, а кубик Рубика, – сказал Крячко.

– На самом деле обычная женщина, – Яков Платонович, как всегда, подошел беззвучно, – обычная, но очень талантливая женщина, которой пришлось очень много работать ради того, чтобы заниматься своим любимым делом. Она хотела просто делать украшения, но видите, как сложилось. Ей не давали. Экономические аферы, шпионаж. Все это требовало сил.

Яков Платонович сочувственно покачал головой. Кажется, совершенно искренне.

Но чутье Льва Ивановича не давало ему успокоиться на версии мести или шпионажа. Тем более что куратор Нелли подтвердил, что да, она, конечно, собирала сведения, но в этом не было ничего такого, за что можно было убить. Казинидис-старший тоже отрицал участие жены в каких-либо крупных делах. На старых записях во время допроса еще тогда подозреваемого Казинидиса несколько раз спрашивали об участии Нелли в их деле. И каждый раз он очень аргументированно показывал, что она не имеет к этой афере никакого отношения. Крячко и Гуров еще раз очень досконально проверили все документы, исследовали место взрыва, забрали вещи Нелли из кабинета хозяйственных служб в Музеях Кремля. Сыщики уперлись в тупик. С одной стороны, Нелли косвенно участвовала во множестве дел. Но, с другой стороны, никому из фигурантов не было никакого резона убивать ее. Тем более так показательно.

А Гуров очень не любил быть в тупике.

– Там курьер, привез все, что было по Казинидисам в Плешке, – сказал Станислав, сдержанно зевнув сквозь зубы. Точно так же, как и напарника, его очень сильно раздражало подвисшее дело. Петр Николаевич ясно дал понять, что на расследование гибели Казинидис у них очень мало времени, и с каждым днем его становилось все меньше.

– Как ты думаешь кто на него давит? – спросил Крячко, показывая большим пальцем наверх.

– Все, – пожал плечам Гуров, – все скопом и в порядке живой очереди.

Следователи никогда не рисовали схемы преступления, как это любят показывать в кино. Не было красивой доски с приклеенными на ней фотографиями, никто не подписывал маркером имена, даты и все прочее.

Вместо этого они ходили… в рюмочную.

Рюмочная была на Никольской улице, последнее оставшееся в Москве заведение такого рода.

Как и все остальные посетители, сыщики ходили туда не затем, чтобы грубо напиться. Они ходили туда за вдохновением.

Рюмочная «Втордых», или «Второе дыхание», если ты еще достаточно трезв, чтобы прочитать вывеску, располагалась в подвале старого здания, как ошибочно утверждают современные экскурсоводы – флигеля, оставшегося от Подушечных рядов. Но спросите дядю Гену, завсегдатая «Втордыха», который всегда берет одну рюмку водки и один бутерброд под названием «Тюрьма»: поджаренный во вчерашнем масле кусок бородинского хлеба, шпротина, четвертинка соленого огурца и капелька майонеза, и он точно скажет вам, что Подушечные ряды уцелели, находятся левее, а в этом здании всегда был доходный дом. И оно гораздо моложе рядов. А откуда он знает, спросите вы? Потому что выпускник Историко-архивного института, который находится на этой же улице, дядя Гена знал Москву как свои пять пальцев, а его отличная память и неуемная тяга к алкоголю позволяли бывшему учителю истории путешествовать по времени из прошлого в очень далекое прошлое с редкими остановками в настоящем. В рюмочной его жалели, и буфетчица всегда брала с него 2 рубля 11 копеек. Ровно столько стоил раньше его любимый набор. Были там и другие не менее колоритные завсегдатаи. Крячко и Гуров всегда брали чай, который наливали по старинке из кастрюли, ту же «Тюрьму» и вставали за столик у окна.