Книга Мертвая улика [Сборник], страница 63 – Алексей Макеев, Николай Леонов

– Думаю, каким-то образом проявить свои чувства, – ответил Гуров. – Даже если ты распоследний черствый уркаган.

– Именно так, – одобрил старик. – А он не проявил. То есть ни с какого боку и ни в каком виде. Словом не обмолвился, даже когда мы собрались у дворника, чтобы старушку помянуть. Будто и не знал ее вовсе. Оно, конечно, бродяги народ скрытный и свои души по любому поводу напоказ не распахивают. Мало ли что в тех душах? Но тут-то такое дело. И ничего, сидит и помалкивает. Да что ж ты молчишь, если убили твою давнюю знакомую? А вот молчит. Будто нарочно, чтоб не привлекать к себе внимания. Взять, к примеру, сегодняшний случай, когда ты с корешем возник в дворницкой. Сколько нас было душ – семеро? Так вот один Пыня не пожелал с тобой зубатиться, а все остальные выразили к тебе свое отношение. А почему так?

– Может, у него такой характер, – предположил Гуров.

– Это у Пыни-то? – покрутил головой старик. – Тут ты, командир, ошибаешься. Пыня – это порох! Где на зоне свара, там и он. И судить, и рядить, и получать по морде – он всегда в первых рядах. А тут будто его подменили. Забился в нору, и молчок. Вот ведь даже тебе он ничего не предъявил. Это Пыня-то! Да в прежнее время он рубаху на себе изорвал бы, перед тобой да перед нами рисуясь. А когда старушку-то положили, он и умолк. Будто нарочно, чтоб не привлекать к себе внимания. Вот я и задумался…

– А шила ты у него, случаем, никогда не видел? – спросил Гуров.

– А что шило? – пожал плечами Тунгус. – Шило у нас предмет видный. У половины стариков оно всегда при себе. У нас ведь что ни бродяга, то мастер по сапожному делу. Научились в лагерях да тюрьмах… Вот и латают обувку то себе, то старушкам. Так что заиметь шило дело простое. Тут важнее уметь его воткнуть.

– И Пыня это умеет… – в раздумье проговорил Гуров.

– А то! Как-никак – три ходки. И все за мокроту. Обязан уметь. Ну, а уж вызвать старушку на свидание, коль ты ее старый знакомец, отвести ее в укромное место, – старик указал рукой на тропинку и кустарник вокруг нее, – и ткнуть шилом – это дело простое.

– Как ты думаешь, за что он мог ее убить? – спросил Гуров у старика.

– Ну, – развел руками Тунгус, – уж этого я не знаю. Да и кто о том может знать, кроме самого душегуба? Да и он не всегда знает, вот ведь какое дело. Встречался я с такими. Ударит ему кровь в голову, вот и хватается за нож. А коль ухватился, то, значит, и бей. Иначе какой ты уркаган? Это как у зверя: оскалил зубы – значит, кусай. Иначе какой ты волк? А может, у них были какие-то давние счеты и он боялся разоблачения… Боялся умереть в тюрьме. Хотя какая разница, где умирать? Особенно если ты уркаган. Главное – как умереть.

– Как ты думаешь, вот если, к примеру, я возникну перед Пыней и дам понять, что подозреваю его в убийстве, он, случаем, не скроется?

– Как тебе сказать, чтобы не соврать, – не сразу ответил дед Тунгус. – Мыслю так: коль он способился на душегубство, то может скрыться. У волка и повадки волчьи. Так что ты его до поры до времени не касайся… Ну да решать тебе. Это ты опер, а не я. И других бродяг тоже не тревожь понапрасну. Может, они что-нибудь и знают, да только ведь все равно не скажут. Еще и Пыне помогут укрыться. Говорю же – кодекс.

– Ну, спасибо тебе, Василий Васильевич! От души! – поблагодарил Гуров. – И за совет твой насчет того, чтобы смотреть на мир человеческими глазами, и за помощь.